голосами.
Первое время мы, четверо школьников, держались особняком и жались друг к другу. Мы были мальчики из интеллигентных семей, а в первые годы революции социальные различия были несравнимо заметнее, чем теперь, спустя столько лет. Одеты мы были не лучше остальных, так же голодны и все же выделялись начитанностью, привычкой к другому жизненному укладу, речью. Дольше всего косились на Васю Наседкина: он единственный во всем отряде носил очки. Но недружелюбного отношения к нам не было. И скоро нас вполне объединили со всеми и общая жизнь и общая молодость.
В то время молоды были не только мы, но и сама революция. С отвагой молодости строила она новый мир, в котором все, что совершалось, совершалось в первый раз. И ее деятели, воины, строители, защитники были в подавляющем большинстве очень молодые люди. Нашему комиссару шел двадцать второй год. А он был самым старшим по возрасту в отряде. Командиру шел двадцать первый.
Они были для нас, подростков, не только руководителями, но и просто взрослыми людьми. Когда они в узеньких ремнях портупеи, в начищенных кавалерийских сапогах входили в зал, где мы сидели на полу, мы, вскакивая, ощущали настоящий трепет. Перед командиром мы этот трепет ощущали постоянно, и он всегда оставался для нас несколько чужим. Но с комиссаром было иначе. Он часто подсаживался к нам, болтал с нами, смеялся и вдруг оказывался таким же мальчишкой, как и мы.
От него мы всегда узнавали, что происходит. Битва под Пулковом продолжалась уже четвертые сутки. Было явственно слышно, как она разгорается: мы следили за грохотом артиллерии, и он становился все гуще, он сливался в сплошной вой. Иногда нам слышалось, будто грохот приближается. Но всякий раз оказывалось, что это только усилился ветер, а когда ветер спадал или менял направление, грохот боя опять становился таким же, как прежде, — приглушенным далью. Четверо суток белые, стоявшие под городом, рвались в город и не могли продвинуться ни на шаг. Они никак не могли прорвать нашего заслона, и то, что это затянулось на четверо суток, подогревало нашу надежду.
Обе стороны бросали в битву все новые силы, и наш отряд был создан для того, чтобы участвовать в ней. Однако мы были совсем не обучены и ничего не умели. Мы ждали отправки на фронт с минуты на минуту, но нас все задерживали, чтобы хоть немного подучить. И каждое утро, вместо того чтобы отправиться на фронт, мы шли на дровяной склад по соседству — обучаться строю и штыковому бою.
На просторном дворе дровяного склада, покрытом толстым, оседавшим под ногами слоем смешанных с грязью опилок, давно уже не было ни одного полена и валялась только мокрая береста. Каждый день, приходя до рассвета и уходя в темноте, мы там под неутихавшим дождем строились, рассчитывались на первый-второй, вздваивали ряды, шагали, бегали, кололи штыками невидимого неприятеля. Измученные, голодные, мы возвращались на ночь в отведенное нам помещение и засыпали на полу не раздеваясь.
Я помню ночь, когда стало казаться, что белые вот-вот ворвутся в город — через час, через два. Мы спали тревожно, прислушиваясь к нараставшему грому орудий. Мы безошибочно чувствовали, что битва под городом достигла высшего своего напряжения. Неужели заслон наш не выдержит, будет смят, отступит? Может быть, белые уже входят в город там, на юге, возле Московской заставы? Каждую минуту мы ждали, что нас подымут по тревоге и выведут, чтобы драться на улицах.
Однако, помню, Воскобойников, с которым я спал в обнимку, чтобы было теплее, понимал все происходившее по-другому.
— Это бьют наши пушки, — утверждал он. — Неужели не слышишь? Это мы бьем, мы!
И действительно, ко второй половине ночи рев орудий не только не сделался громче, но, напротив, стал глуховатым и отдаленным. И все удалялся, стихал, и утром уже нужно было напрячь слух, чтобы расслышать его. А после подъема мы узнали от комиссара, что ночью освобождено Царское Село.
Это было немного — и это было огромно. Враг отодвинут всего на несколько километров, он еще совсем близко, но в город ему ворваться не удалось. Он потеснен впервые с начала своего наступления, и, значит, он не так уж силен и мы не так уж слабы. Ошиблись все те, которые думали, что с революцией уже покончено, ошибся Малевич-Малевский, избивший меня… В то же утро мы узнали, что последний раз идем на дровяной двор и что завтра выступаем на фронт.
Дровяной двор был отделен от улицы дощатым забором с множеством широких проломов, и там, позади забора, постоянно темнела кучка женщин, следивших за нашим учением. По большей части это были матери, пришедшие посмотреть на своих сыновей. Несколько раз приходила к забору и моя мать с моей маленькой сестренкой на руках. Я сразу замечал ее, потому что все остальные женщины были в платках, а она носила шляпку, купленную в девятьсот пятнадцатом году.
Но мамы моей у забора не было, когда в последний день наших занятий после команды «вольно» ко мне подошел Воскобойников и сказал:
— Там одна все смотрит на тебя. Заметил?
Я глянул на забор и увидел Варю.
13
Не могу передать, как я обрадовался, увидев ее. Я даже сам удивился, что так обрадовался. Тут только я почувствовал, как привык к ней за месяцы совместного сидения в библиотеке и как мне ее недоставало в эти последние, трудные для меня дни. Она сама меня разыскала, сама пришла, чтобы повидаться со мной!.. Я пролез через дырку в заборе и подошел к ней.
— Вот ты какой!
Она впервые видела меня с винтовкой за плечами. Вероятно, я показался ей повзрослевшим, и ее восклицание польстило мне.
Она тоже изменилась, хотя мы не виделись с ней каких-нибудь три недели. Голова и плечи ее были закутаны в мокрый рваный шерстяной платок. Лицо не казалось больше ни таким белым, ни таким круглым. Маленький носик заострился. В глазах, приветливо смотревших на меня, я заметил усталость и беспокойство.
— Вы долго здесь будете? — спросила она.
— Мы завтра уходим на фронт, — ответил я, понизив голос. — Рано утром.
Она взглянула за забор и сказала:
— У вас есть и девушки.
— Да. Девять девушек.
— Они тоже пойдут с вами?
— Конечно.
Помолчав, она спросила:
— Послушай… А мне можно?..
Я сразу понял, чего она хочет. И все возликовало во мне: она будет со мною в отряде! Мы завтра отправимся вместе, и она все время будет рядом… Но можно ли?.. Как это сделать?..
И я сразу принялся действовать.
— Алешка! — крикнул я.
Маленькая голова Воскобойникова торчала над забором. Он с любопытством разглядывал нас. Когда я его окликнул, он нагнулся, пролез в дырку и подошел. Я их познакомил и стал просить его помочь устроить Варю в отряд. Комиссар знает его гораздо лучше, чем меня, и непременно с ним посчитается.
— Я за нее ручаюсь! — пылко говорил я торопясь. — Я с ней работал и все про нее знаю. Ее отец был большевик, сидел на каторге и прошлый год убит в бою. Нужно, чтобы она пошла с нами!
Воскобойников внимательно оглядел ее.
— Хорошо, — сказал он. — Я пойду спрошу комиссара.
Он уже нагнулся, чтобы нырнуть в дырку.
— Постойте… — остановила его Варя. — Я не одна… Есть еще человек…
Я сразу понял, о ком она говорит, и вся радость моя погасла: опять Лева Кравец… Она хочет, чтобы Лева Кравец пошел с нами… Не будем мы с ней вместе, не будем вдвоем. Всюду с нами потащится Лева Кравец…
— Зачем ему к нам в отряд? — спросил я. — Да он и сам не захочет.
