И давай реветь:
Кукареку!
Это стихотворение написано, так сказать, по заказу и по рецепту ребенка. Я чувствовал себя столяром, который изготовил для своего младенца игрушку.
Важнейший признак этих игрушек - дети неизменно ощущают их как нечто забавное.
И все без исключения стишки, порожденные этими играми, - в глазах ребенка смешные стишки.
Чем яснее для него та правильная координация вещей, от которой он намеренно отступает в игре, тем сильнее в нем это ощущение смешного.
Недаром Коля Шилов так смеялся, когда ему удалось перевернуть знакомую фразу о звенящих колокольчиках и летающих птицах.
- Птички звенят, колокольчики летят! - сказал он на третьем году жизни и захохотал от такой еретической выдумки.
Это стремление создавать перевертыши - у здорового ребенка на каждом шагу. Тому же Коле Шилову не было еще и двух лет, когда он в шутку назвал тетю дядей и очень восхищался своей выдумкой:
- Дядя Маня! Дядя Маня!
Колина мать записала у себя в дневнике: 'Как я его ни поправляю, он твердит свое, причем закатывается от смеха.
В другой раз вместо доброго утра он пожелал отцу спокойной ночи и при этом опять-таки хохотал громче всех'[105].
Художник Константин Казанский сообщает мне, что его четырехлетняя дочь целыми часами поет:
Дам кусок молока
И кувшин пирога,
и этим досаждает своей бабке, которая всякий раз поправляет ее.
В статье А.Н.Гвоздева о развитии детской речи приводится, между прочим, один перевертыш, придуманный мальчиком Женей, двух с половиною лет.
Мать сидела и вязала чулок. У Жени спросили, кто это, и он 'явно нарочито' ответил:
- Папа.
- Что делает?
- Пишет.
- Что?
- Яблоко.
Женя ощутил эту путаницу как нечто комическое. И когда через две недели ему снова указали на мать и спросили, кто это, он засмеялся и снова ответил:
- Папа!
А потом указал на отца:
- Мама!
И опять засмеялся[106].
А трехлетняя колхозница Галенька сочинила про корову такие стихи:
Лупка в сено забралась
И у Галеньки снеслась.
И поясняла со смехом:
- Это я шутю так - ведь коровы не несутся. Несутся куры.
До какой степени милы младенцам веселые игры в такую нелепицу, я убедился в Летнем саду в Ленинграде. Не знакомый мне мальчик бегал возле моей скамьи и выкрикивал:
Бабочка ползучая,
Таракан летучая!
Бабочка ползучая,
Таракан летучая!
Когда я попытался внушить ему, что дело обстоит наоборот, ибо бабочки более способны к полетам, чем тараканы или, например, пауки, он рассердился и чуть не заплакал, так как больше всего ценил в своей песне именно обратную координацию вещей. Отбежав от меня к своей матери, которая сидела на противоположной скамье, он показал мне язык и еще громче запел:
Бабочка ползучая,
Таракан летучая!
Жажда играть в перевертыши присуща чуть не каждому ребенку на определенном этапе его умственной жизни. Я получил от педагога-историка Е.А.Ивановой (Ст. Сещинская, Брянской области) подробный и очень интересный дневник о ее племяннике Вите. Там есть такая запись от 3 мая 1946 года, когда мальчику было два с половиной года.
'Витя смотрит картинки. Начинает шалить. Со смеющимися глазами показывает на бегущего страуса и говорит:
- А я думал - заяц!
Раз пять со смехом повторяет это. Затем показывает на зайца:
- А я думал - это индюк!
Показывает на ласточку:
- Воробышек!
Смеется и добавляет:
- Петух!
Ему, видимо, кажется забавным, что он знакомых животных называет другими именами'.
Вива Фисулати в письме пишет мне из Ужгорода (Закарпатская область) о своем племяннике Сереже (двух с половиною лет):
'У него новое увлечение - перевертыши. Он то и дело предлагает родным:
- Будем кушать на диване, а спать на столе.
- Наденем фуражку на ноги, а сандалии на голову.
- Возьмем дверь и откроем ключ!'
Елена Дмитриевна Таль, живущая в Перове под Москвой, сообщает о внучке Леночке:
'В один год одиннадцать месяцев Леночка стала шутить: про соль говорила, что она сладкая, про сахар - соленый. При этом лукаво глядела на нас и четко произносила: 'Ха-ха'.
Так же раскатисто смеялась трехлетняя Ира, когда ей пришла в голову такая нелепица:
- Красная Шапочка скушала волка.
Некоторые наблюдатели думают, что самая эта тяга к обратной координации вещей порождена в ребенке стремлением к юмору.
Мне кажется, что это не так.
Мне кажется, что остроумие здесь только побочный продукт, а первопричина этой тяги иная.
Возьмем, например, тот случай, о котором говорит Жорж Дюамель в своей книге 'Игры и утехи'. Это - книга о детях. В ней, между прочим, рассказывается, как одна девочка, которая, по обычаю французских детей, называла свою бабушку Maman Ma, а дедушку - Papa Pil, однажды окрестила их так:
- Maman Pil и Papan Ma, - то есть сама изобрела перевертыши не хуже тех, о которых мы сейчас говорили: мужчину наградила женским именем, а женщину - мужским[107] .
Весьма возможно, что вначале эта обратная координация имен и людей была просто результатом обмолвки, но обмолвка понравилась девочке и тотчас превратилась в игру, подобно тому как в русском фольклоре навсегда утвердились обмолвки: 'лыко мужиком подпоясано', 'ехала деревня мимо мужика' и т.д.
Во всем этом эпизоде французский писатель видит лишь проявление детского юмора. Он говорит, что тени величайших мастеров каламбура должны бы померкнуть перед лицом этой остроумнейшей тринадцатимесячной девочки и что ребенку вообще присуще самое изысканное чувство комизма. Мне же кажется, что это явление сложнее. Я думаю, что в основе подобных причуд не юмористическое, а познавательное отношение к миру. Ибо давно уже стало общепринятой истиной, что именно посредством
