нас, в России. Да, евреев изгоняли, но кто же заикался об их поголовном уничтожении миллионами! Бред какой-то… Даже в Испании всем евреям предоставили право креститься и остаться в своей стране, что многие и сделали. Гитлеровские же труды по борьбе с мировым еврейством — не более, чем политический ход предвыборной компании. Ни один разумный германец не воспринимал их буквально! Удивительно, что тогдашний наш президент и прочие руководители Антанты не поняли фюрера в свое время и так странно отреагировали на эти теории. И именно они-то как раз физически уничтожили и Адольфа Гитлера, и его сподвижников. И за что? За безобидное философское течение, ничуть не более опасное, чем социальные теории Маркса и Ленина. Придя к власти, нацисты тут же свернули бы свою антисемитскую программу. Впрочем, и Ленин с Троцким никогда не посмели бы осуществить людоедские марксистские программы. Все партии идут к власти с одними лозунгами, а управляют с другими… И вот к концу века стало модно всем кому не лень придумывать без малейших исторических оснований, что бы натворили германские нацисты, или там русские коммунисты, если бы их допустили к власти. Мы только смеемся над этой нелепой фантастикой. Но того, что наговорили мне тут вы, я не читал в самых злобных антифашистских утопиях! Вы, милейший, просто сошли с ума, вам… лечиться надо!»
«Вы сами предложили подраться, Иван Викулович?» «Это не драка! Это горшком с говном прямо в морду!» «Действительно меня несколько занесло… Приношу извинения и прошу забыть обо всех нелепостях, что я вам тут наговорил… В качестве компенсации я готов показать вам мою новую работу. Прошу вас в другую студию. И вы, уверен, сразу забудете все, что я вдруг вообразил.»
«Уж не портрет ли этой очаровательной дочери Сикорского вы имеете в виду? То-то я ее тут постоянно встречаю. Тоже, небось, знакома с вашим психопатом, раз на меня таким волчонком смотрит. А ведь мы с ее папой почти дружили. А мой сын в нее до сих пор безнадежно влюблен. Ну-ка, посмотрим, на что еще способен еврейский гений на службе русскому искусству?»
Они перешли в другую студию, и Матвеев остолбенел. На мольберте был почти законченный портрет юной нагой женщины в полный рост, стоящей у мраморной колонны, опершись на нее локтем поднятой руки. В духе раннего Лейканда была солнечная улыбка обнаженного тела, которое жило на полотне собственной жизнью, волшебной силой передачи мерного движения и безмятежной улыбки, какой обладает уверенная в своей грозной непобедимости красота. Уверенная торжественность, гимн абсолютной силе человека настолько же были в духе Матвеева — художника и политика, — насколько противоречили самой манере Лейканда, певца недосказанности, парадоксов и неразрешимости. Стилю Лейканда противоречила и подчеркнуто классицистическая форма портрета вместо противопоставления контраста четкой логике композиции. Поэтизация человеческого тела сочеталась с подавляющим совершенством его законов и форм на фоне слабого человеческого воображения и восприятия.
«Я покорен…Воистину еврейский гений не знает границ, — произнес, наконец, сенатор. — Это лучшее из всего, что было создано вами… Боюсь, что это лучшее из всего, что было создано в тысячелетней истории живописи! Но… на этом полотне нет и тени знакомого публике Лейканда, его сомнений, борьбы, противоречий, наслаждения противоречиями, наконец! Это женское тело убеждает, побеждает. Это шедевр уверенности, силы и бескомпромиссности. Плотная весомая форма, фиксация контуров, все в добротном академическом духе. И, в то же время, такая невероятная передача движения… Позвольте… позвольте, Вячеслав Абрамович, она же… она же у вас дышит… у нее вздымается грудь! Боже, это даже не полотно, это революция в живописи! Но, воля ваша, раздражающего меня Лейканда здесь нет!..»
«Я и не предполагал в вас такой чувственной натуры, Иван Викулович. Вы покорены женскими формами и забыли, что у женщины есть лицо, глаза, душа, наконец. Присмотритесь, и вы найдете здесь меня в наилучшем виде…»
Сенатор уселся в кресло напротив портрета, положив ногу на ногу и стал рассматривать изображенную в натуральную величину девушку.
Она была в одних серебристых туфлях с небрежно наброшенными на щиколотки голубыми лентами, выступающими контрастом багровому фону портрета. Точенные длинные ноги с сильными, словно светящимися изнутри бедрами переходили в округлые формы таза, резко сходящиеся к тонкой гибкой талии, за которой словно в воздухе впереди нежного торса парили изумительной формы неожиданно обширные для такой талии полушария бюста, мягко связанные в единое чуть выпуклое основание, плавно восходящее к едва очерченным ключицам. Над округлыми пологими плечами покоилась удивительной формы длинная гибкая шея.
Работая неестественно быстро, Лейканд, в то же время, умудрялся подчеркивать мельчайшие детали. Вот и здесь поэтизация женского образа наслаивалась на откровенную эротику. Была выписана каждая морщинка, каждый завиток волос, шрамик, родинка, даже едва заметный розоватый след на нежнейшей коже от только что снятого девушкой белья для сеанса. Все было изображено так, что просто невозможно вообразить натуру более живой, чем эта совершенная копия. Матвеев действительно намеренно дал себе налюбоваться именно телом, чтобы обратить внимание на лицо девушки под челкой густых темных волос. Полные чувственные губы несколько великоватого рта кокетливо загибались в полуулыбке в уголках. Типично славянские высокие скулы контрастировали с еврейским разрезом по- северному светло-серых глаз под характерным разлетом бровей.
Заглянув в них, сенатор вздрогнул снова. Если тело словно дышало, глаза словно смотрели, смотрели прямо ему в душу с невероятной для такого праздника молодости и красоты мукой, стыдом, самоунижением, самопрезрением, напряженной работой воли. Это трагическое выражение огромных влажных блестящих глаз подчеркивалось страдальческим изломом смелых бровей.
Да, это и был лейкановский контраст, и какой!.. Это не был праздник совершенства, это было насилие, вернее, самонасилие. Она подчинила свою душу своей воле, чтобы заработать. Эта мысль была ясна, именно для этого и было так тщательно выписано тело, выставленное словно на поругание чужому мужчине — богатому художнику — юной нагой натурщицей, вынужденной задушить свою природную стыдливость… Победоносная торжествующая улыбка тела, гимн силы и непобедимости и такое подавление души, выраженное в глазах…
«И как вы намерены назвать портрет? — спросил наконец Матвеев. — Основную мысль я, кажется, понял. Что это с вами, Вячеслав Абрамович? Вы смотрите на меня и портрет так, словно хотите перенести меня на полотно.»
«Вы удивительно тонкий человек, Иван Викулович, для вашей звероподобной внешности, — с трудом ответил Лейканд. — А как бы вы назвали этот портрет?» «Я? Пожалуй… пожалуй я лучше попробую угадать, как его назвали вы.» «Очень интересно! И как же по-вашему?» «Свобода выбора», так?»
«Да… вас, пожалуй, недооценивают, сенатор. Вас явно недооценивают. А зря. Такой умный человек да с вашими взглядами — страшная опасность…»
«А что вас так поразило, пока я разглядывал портрет? Хотите тоже угадаю?» «А вот этого вам, пожалуй, не удастся.» «Попробовать?» «Валяйте, вы сегодня в ударе.» «Вы придумали перенести меня на полотно, вот так же сидящим в кресле напротив этой же прекрасной нагой девушки. Но убрать всю трагику с ее лица. Напротив, осветить его осознанием власти своей юной красоты над зрелым сильным мужчиной. Я бы заказал вам такую картину при условии, что вы измените ей цвет волос и разрез глаз. Она у вас явно полуеврейка, а я бы хотел видеть чисто русскую красавицу. Я бы назвал картину «Возрождение России». Но на этот компромисс вы уж точно не согласитесь, не так ли?»
«Не соглашусь, вы правы. Тем более, что вы не угадали мою мысль. И, простите, но я вам ее не открою.»
«Даже под пыткой? — вдруг прищурился Матвеев. — Ну-ну, я шучу… Мы в демократической стране, не психи, и я сегодня вами не просто доволен, восхищен.»
Лейканд сглотнул слюну, едва переводя дух.
Матвеев поудобнее уселся в кресле: «Я еще полюбуюсь вашей евреечкой, если вы не возражаете, Вячеслав Абрамович. А заодно попробую все-таки угадать, что именно так поразило вас, даже что именно вы задумали, на этот раз уж точно против меня, когда увидели. как я ею любуюсь. Знаете, а ведь я бы, ради нее, даже и не возражал бы выступить в вашей любой картине вторым натурщиком. Тем более, что меня-то раздевать вы не собираетесь, не так ли? А поскольку я уже почти у цели, так не проще ли…»
Его прервал лакей, появившийся со словами: «Барон Шустер! Прикажете принять?» В век мобильных
