снимая и протирая очки, — арабские лидеры очень умны. Он тотчас сделали изумительный кульбит, демонстативно разорвав с нами — «советскими предателями пан-арабского дела». А трезвомыслящий Запад сразу сообразил, что Израиль не стоит и четверти доходов от арабской нефти. Ради нефти капиталисты всегда были готовы идти на любые жертвы. Тем более, не на свои… Вот мы и наблюдаем у нас полмиллиона беженцев из бывшего Израиля.» «И без толку для арабов! — воскликнул Поляковский. — «Палестинские беженцы» поспешили, в свою очередь, все нажитое евреями добро «отнять и разделить по справедливости». Такой способ хозяйствования, как известно, не самый продуктивный и долговечный. В Фалестыне, раздираемом соперничеством банд, экономика разрушилась на глазах.» «А каково пришлось в этой свалке вам-то — бывшим нашим соотечественникам, что так боролись за выезд, так трудно уезжали и едва прижились в Израиле?» «Арабу безразлично, какого исхода проклятый яхуд — режь! Мы полегли на холмах исторической родины, Уже не левые и не правые, а просто люди, виновные только в том, что их родила еврейская мать…. Уцелевшие, и я среди них, вернулись обратно в качестве ре-репатриантов — к разбитому корыту.» «Мы вас простили, трудоустроили, постарались дать крышу над головой. Да и бывших коренных израильтян не обидели, верно?» «Да, вот уж кто прошел те же муки ада, которые в ином измерении прошли сотни тысяч советских евреев в их Израиле, когда все, и русские и евреи, потеряли свою страну… Евреям нашего с вами измерения теперь остается только, на примере израильских иммигрантов, этих бедолаг без языка и имущества, воображать, что ждало бы их «в гостях»…»
«Вот мы и подошли к интересующей меня сути нашей беседы! — воскликнул генсек. — Об иных измерениях. Ни слова больше о евреях, коль скоро вы предложили такой гениальный путь избавления от них навсегда! Что бы вы сделали на моем месте, чтобы избежать в нашей стране той губительной конфронтации, что так быстро поразила Израиль на удивление и радость его врагам?» «Я бы не рискнул идти на полумеры баламута-Хрущева. Вы кое-что видели в Будапеште — прямо под окнами советского посольства, не так ли? Если вы продолжите идти путем «выдающегося деятеля» и его комарильи, вам почти гарантирован тот вариант, что мне описал Фридман.» «Иными словами, вы полагаете, что нам лучше самим пересажать своих высокопоставленных воров, чем дождаться толпы с карабинами и веревками, а потом… повиснуть вниз головой? И и сам только об этом и думаю. Вы правы — Будапешт это мой вечный призрак. Но воров развелось слишком много…» «После наведения истинного андроповского порядка КГБ станет над полуразложившейся брежневско-сусловской партией. И воры окажутся там, где и положено пребывать ворам… Ваши изголодавшиеся по настоящему делу чекисты в два счета раскопают кто, где и что хапанул. Вы лучше меня знаете, что все и все давно под колпаком вашего бывшего ведомства, но пока под табу партийной верхушки. И, главное, известно куда спрятано награбленное, так как граница еще на замке. Вот если вы упустите свой шанс, а сохраненные в неприкосновенности воры тут же «перестроятся» и увезут все ценное, что есть в стране, на Запад, вернуть это будет невозможно. Ведь они будут обласканы в качестве демократов и надежды новой России. Одно «хлопковое дело», которое кто-то держит на тормозах, способно сегодня укомплектовать такой тюркоязычный лагерь!..» «А ведь он прав! — сказал генсек сквозь зубы с дьявольской злобой, а референт радостно кивнул. — Пожалуй самое время нам заняться севом! Сажать, сажать и сажать.» «И ни одного новозэка — без партбилета! — злорадно улыбнулся референт. — Гитлеру с Сухарто и Пиночетом вместе взятым не довелось столько коммунистов посадить, сколько придется нам!»
Глава первая
Ассимиляция
«Ну и подарочек от лучшей подруги, — криво улыбнулась Юлия, разглядывая путевку с рекламой тура «ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО». — Словно нарочно Томка мужа мне портит. — Плавбардак какой-то!» «Похоже на то, — осторожно подтвердил Евгений, сидя в кресле и любуясь на фотографии женщин на фоне океанской тропической сини. — Только мы настроились на ваши шубки и меховые шапки, как по всему лайнеру голые женские тела. Довольно опасная аномалия. И всего-то на вторые сутки после отхода из Владивостока. Мне, знаешь ли, трудно будет сохранить верность…» «Я в тебе уверена,» — хохотнула Юлия, небрежно целуя мощный загривок мужа. «Что тебе остается делать, если даже Тома не смогла достать вторую путевку? Однако, время! Присели на дорожку и — на станцию.»
На пустынном подмосковном перроне элегантная дама в короткой шубке провожает импозантного мужчину с дорожной сумкой через плечо. Оба залеплены снегом и уже даже не отряхиваются. Зачем? Вторую неделю тут то непрерывные снегопады, то глубокие оттепели. Довольно-таки, скажу я вам, мерзкая погода начала зимы в средней полосе России.
Пара эта, если пристально, вот так, к ней приглядеться, была явно еврейской, хотя наших героев звали Юлией и Евгением Краснокаменскими. Но кто бы стал к ним так приглядываться и, главное, зачем к
Как писали потом историки, антисемиты растерялись, потеряв почву под ногами. Тем более потеряли всякий смысл происки сионизма при такой массовой мимикрии. Какие у нас, к дьяволу, обиженные и угнетенные граждане галута? Найдите у нас днем с огнем хоть одного еврея по паспорту или хотя бы по внутреннему убеждению, господа сионисты! Ах, такие то? Ну, это же психически нездоровые люди, у них мания, их только пожалеть можно, мы их и лечим, господа. Мы гуманисты и не позволим использовать больных в ваших грязных политических играх… Скажем, вот эта самая симпатяга в шубке, она давным-давно уже не Эля Розенштейн. Что она когда-то была Элей никто и не помнит. Безработицы у нас нет. Любой бывший еврей, чтобы никто и никогда так и не узнал о его темном прошлом, мог перейти в другой коллектив. Внешность? Не смешите меня! Всем известно, что самые типичные жиды на свете — это щирые хохлы. Тем более, что Юля завела себе моду носить блонд-парик, меняющие цвет глаз контактные линзы и тотчас стала своей в доску.
Другое дело ее отец. Тот и в период застоя, и при любом антисемитизме был ну очень большим советским начальником из «полезных евреев». А эту публику народ видит совсем иначе. Так что он, никуда не переходя со своей высокой должности, открыто превратился из Боруха Израилевича Бергера в Бориса Игнатьича Горского, которого заглаза тут же переименовали в Горно-Борухского Агрессора. «В Испании, — пояснял он за ужином этнически очищенным домочадцам, — когда еврей переходил в христианство, он должен был принять новое имя. Но его выбор был не вполне свободен. Имя должно было совпадать с названием какого-нибудь дерева или другого растения. Таким образом, его происхождение оставалось известным широкой общественности. У нас то же произошло даже и без злого умысла — прямым переводом немецких или ивритских имен на русский язык, создавая заведомо искусственные фамилии или нагромождение банальностей. Скажем, наши бесчисленные Коганы, они же Коэны в Израиле, поголовно стали то Козловыми, то Ковалевыми. Нормально наследственные несчастные Ковалевы и прочие Козловы тотчас попали под вечное тяжелое подозрение, так как антисемиты-то никуда не выехали, ни имен, ни убеждений своих не изменили, но действительно пришли в замешательство.»
«Я тебе так завидую, — Юлия привычным жестом поправила мужу кашне. Ее низкий мурлыкающий голос доносился словно издалека, а привычный поцелуй — одним дыханием у губ — был обычным ритуалом, соблюдаемым ими даже наедине, как сейчас, здесь, на пустом перроне электрички. — Зима только начинается, а ты прямо в лето…» «Мне так жаль, лапка… — Евгений тоже говорил тихо и мягко, произносил только то, что ожидала услышать супруга, что никак не могло вызвать ее гнева или вызвать случайную ссору. У них уже пятнадцать лет не было ссор. — В следующий раз обязательно поедем вместе! Пока же нам надо просто набраться терпения на эти три недели. Воду пусть носит Олежек, пока Фомич не починит насос. Не позволяй себе переутомляться. И не выбегай раздетой — самое опасное время года эти декабрьские оттепели.»
Вдоль осклизлого перрона выстроились мокрые желтые сосны. Над их плоскими кронами стелилось и
