В составе небольшой разведгруппы Бабаев и Нюра двое суток пробыли на задании. Разведка прошла успешно, ее результаты были высоко оценены командованием, данные стоили дорого, и связь работала безотказно. Штаб распорядился обоих представить к наградам. Я поблагодарил Нюру. Она широко улыбнулась, двумя руками поправила распадающиеся волосы и проговорила:
— Я бы за эти свова могла вас и поцевовать, но вы меня можете понять по-другому… так что… — Она мягко махнула рукой: мол, ладно, потом.
А через сорок минут, наскоро перехватив горячего, она вместе с Бабаевым вновь отправилась на задание— шла напряженная разведка заново объявившегося противника, все были в разгоне, разведгруппы несли потери. И когда я извинился перед ней за то, что не могу дать им положенный отдых, она искренне удивилась:
— Да вы что?.. Товарищ лейтенант! Девов-то на три копейки. Мне и там непвохо.
Солдатские шуточки в адрес Нюры в батальоне затихли — теперь Саша оберегал ее. Ребята быстро поняли, что связываться с Бабаевым не так чтобы опасно, а просто не надо, у них что-то складывалось всерьез, а такое замечали сразу.
На двенадцатые сутки со дня первого выхода Бабаев и Нюра сами вызвались на рискованное задание в тыл противника. Шансы благополучно пройти туда и вернуться были невелики. На такую работу собирают медленно, обстоятельно, заботливо даже, если хотите, нежно. Люди перестают разговаривать, чтобы не сболтнуть лишнего. Затихают шутки, улетучивается смех, появляется упорная сосредоточенность, и все работают, работают, стараясь предусмотреть всякую мелочь, все, что может им встретиться на тяжком пути туда, все, что может приключиться с ними за линией фронта, все, что произойдет (дай только Бог дожить до возвращения) на обратном пути. По приказу они должны были находиться в тылу врага трое суток.
Трое суток — семьдесят два часа.
На наблюдательных пунктах переднего края неотрывно следят за малейшим движением противника, готовятся ударные отряды для отвлечения внимания.
Вместо запланированных трех они пробыли за линией фронта четверо с половиной суток, блестяще выполнили задание, умудрились передать добытые сведения по рации, но были обнаружены и, отрываясь от преследователей, уходили в глубь леса. В этот момент связь с ними оборвалась. В батальоне воцарилось сумрачное ожидание. Два боевых отряда были выведены на передний край, готовые прийти на помощь разведгруппе в четырех назначенных местах, но их группа вышла в самом неожиданном — пятом — месте. Перешли линию фронта не на рассвете, не ночью, а днем, при ярком солнце, в разгар немецкого обеденного часа.
Саша Бабаев был легко ранен, и Нюра, кроме своего автомата, тащила на себе всю радиостанцию, а это две упаковки — шестнадцать килограммов. Немцы их обнаружили уже в ничейной полосе, открыли огонь, но наобум — в высокой траве передвижение разведчиков почти не угадывалось. Нюра привязала упаковки радиостанций к ноге и волокла их за собой, подбадривала выбившихся из сил ребят и неотступно следила за каждым движением своего старшего сержанта. Бабаев не раскисал, время от времени просил у Нюры отвязать хотя бы упаковку питания с батареями и бросить ее — она его и слушать не хотела.
Все они благополучно пропахали эту ничейную полосу, и тут противник открыл минометный огонь, но мины рвались где-то в стороне, и группа добралась до старого, заросшего и обвалившегося окопа.
Перевели дух. Саша передал наконец по рации сигнал возвращения и местонахождение разведгруппы. Нюра быстро свернула радиостанцию, как школьный ранец, приторочила ее за спину.
Заныла очередная мина, в окопе все пригнулись, а Нюра по привычке чуть вытянулась и даже чуть потянулась, чтобы ослабить ремни. Сухим треском обозначился разрыв, и осколок прошил радиостанцию. Бабаев вскочил, хотел пригнуть Нюру к земле…
— Ой, Сашенька!.. — вскрикнула она и стала опускаться на дно окопчика лицом вниз.
Бабаев мигом расстегнул ремни, отбросил пробитую рацию, хотел подхватить Нюру, но не удержал… И когда он ее, уже убитую (а это видно, когда человек еще жив, но уже убит), переворачивал на спину, она только и твердила:
— Саша… Сашенька… — И в последний раз: — Са-шень-ка… Род-нень-кий…
Закурим, что ли?
Я сидел на наблюдательном пункте в надежном укрытии и… скучал. С самого рассвета и по сей миг противник всю эту высотку и полевую дорогу держал под плотным огнем и не жалел ни мин, ни снарядов, ни патронов. А осветительных ракет у них, гадов, было навалом. Не успевала погаснуть одна, как в небо врезалась другая. И вся наша высотка вместе с полевой дорогой была как на ладони.
Фашисты, видимо, чуяли, что к рассвету снова придется отходить на «заранее подготовленный рубеж». Настал их черед, и теперь уже они заманивали нас в глубь своей территории. Казалось, они хотели опрокинуть на наши головы весь запас металла, чтоб отходить налегке.
Слева, метрах в трехстах от меня, находился НП № 2. Справа, на таком же расстоянии, — НП № 3. Там ребята из моего взвода, но никого не видно. Выполняя приказ, они углубили укрытия и лежали в своих норах, а вели наблюдение по одному, чтобы потерь было меньше. А еще лучше, чтоб их совсем не было! Итак, слева трое, справа трое, а я один. Перед наступлением сумерек отправил ординарца в штаб батальона с донесением и схемой огневых точек противника. Эта схема была сейчас там очень нужна.
Честно говоря, довольно противно сидеть под огнем одному, когда впереди только враги, сзади полно своих, но все они слишком далеко, а рядом никого. Правда, профессиональная гордость заставляет частенько произносить вслух, что в нашем деле одному даже лучше, но это не так. Тошно одному в этих бесконечно растянувшихся сумерках…
Неожиданно в мое укрытие ввалился ефрейтор Гильметдинов. Он тяжело дышал и сразу присел на корточки. Не спеша отряхнул землю с пилотки, с плеч и улыбнулся.
— Что там у вас? — спросил я.
— Ничего, — ответил он и продолжал улыбаться.
— Что-нибудь стряслось?
— Нет! Не стряслось.
Помолчали.
— А чего ты притащился?
— Так… — ответил он, — старший сержант разрешил.
— Ну а зачем?
— Покурить, — ответил Гильметдинов.
Я достал из кармана пачку немецких сигарет и протянул ему, но он сигарету не взял, а вытащил из-за пазухи здоровенный кисет с махоркой и стал крутить «забаву»— очень длинную «козью ножку», которую курили только тогда, когда табаку было с избытком и делать было совсем уж нечего.
Он смастерил одну и протянул ее мне. Стал мастерить другую.
— Под таким огнем знаешь что может получиться?
— Знаю, — ответил Раян, — блин может получиться. Только я аккуратно… Ползу… лежу… бегу… опять ползу… опять лежу… бегу… — И улыбнулся, понимая нескладность своих объяснений.
Канонада и стрельба не умолкали. Ракеты то и дело взмывали в небо, рассыпались и гасли над нами.
… Он прополз триста метров. Впереди у него было триста метров обратного пути, а с этими метрами не шутят… Я не мог сказать ему ни одного слова в упрек, он сделал мне удивительный подарок.
Мы курили, и нам не было скучно.
ДВОЙНЫМ УЗЛОМ
