решительно не знал, что в этой ситуации надо предпринимать… Не кричать же — «Погибаю!» Или — «Боец Железнякова, прекратите самовольничать!». Ее грудь была прохладной, упругой и плыла навстречу. В моей башке со скоростью пропеллера завертелись слова клятвы, данной самому себе: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не входить в какие бы то ни было, даже мало-мальски интимные отношения с вверенными мне военной судьбой женщинами и девушками!..» Потом в голове уже больше ничего не вертелось. Я просто не шевелился… Лёля крепко держала мою руку двумя руками и была уверена, что все остальное сделает время.
— Слышите, как бьется? — прошелестела она.
Но я не мог слышать, — как бьется! — хоть моя рука была левая, Лёлина грудь, на которой находилась ладонь, была, как-никак, правая. Так получилось… И потом, какой бы обжигающей ни была ситуация и какого бы смельчака из себя ни корчить, я ни на секунду не мог забыть, что такое наш драгоценный майор К.! К тому же мне совершенно определенно нравились совсем другие, хоть, может быть, и выдуманные девушки — гордые, умные (что делать с глупыми, я толком не знал), натуральные (без перекиси и перманента), которые сами ничего никуда прижимать не станут! К этому времени, несмотря на то, что повсюду бушевала война, я уже смутно догадывался: какую девушку или женщину ты выберешь, таков ты и есть на самом деле. Нечего воображать, будто жизнь — одно, тут ты выбираешь свои дороги, а женщина — это-де Судьба! — совсем другое. Неправда. Она тоже твой выбор. Хотя… Хотя, сказать по чести, и чуть позднее я начал это понимать, в большинстве случаев выбираешь не ты, а выбирают тебя. Продолжательница рода и хранительница куда предусмотрительнее и прозорливее. Тебе же остается только делать вид, будто все зависит от твоего энергичного решения!.. Эти рассуждения посетили меня, разумеется, не в тот напряженный момент. А в тот — я уже знал, что лозунг соратников Стеньки Разина — «НАС НА БАБУ ПРОМЕНЯЛ!»— справедлив до одури. Или ты все двадцать четыре часа в сутки печешься о жизни своих солдат (ведь они тебе доверили свою жизнь), или каждую потерю, каждую гибель прими как вечный укор — это ты проморгал или провалялся с… — Сволочь! — Война для всех одна. Война.
Спасение часто приходит неожиданно… Внезапно в ее глазах мелькнул какой-то утробный испуг (это обнаружилось даже в темноте); она ухнула в высокую траву и, как в холодную воду, увлекла туда же меня… Не подумайте ничего лишнего, но с того момента, как я присел на корточки с ней рядом, меня уже можно было считать ее соучастником с полной мерой ответственности. Она что-то услышала или почувствовала, тогда как я ничего не слышал и почти ничего не чувствовал.
— Лё-ль-ля… — еле слышно проговорил я (видимо, хотел ей сказать что-то важное, но забыл уставную форму обращения), и потом, нельзя же называть по фамилии девушку, на груди которой только что находилась твоя ладонь…
Лёля сделала предостерегающий жест, отскочила, лихорадочно застегнула верхние пуговицы комбинезона. Тут я подумал, что из нее могла бы получиться неплохая разведчица, только систему обучения следовало бы несколько изменить. Реакция и слух у нее оказались отменными! В направлении палатки действительно двигался приземистый силуэт. Вскоре уже можно было различить ординарца майора. Лёля с досадой махнула рукой и ринулась вперед — в два прыжка достигла своей палатки, успела нырнуть туда в последнее мгновение. «Вот это бросок!» — подумал я с недопустимым одобрением.
…Ночью в фанерном домике командира батальона происходили события. Часовые не скучали и передавали друг другу.
— Идут бои местного значения.
Только одно слово разносилось по постам: «Курва! Курва! Курва!» — так комбат крестил свою возлюбленную…
Майор двигался по лесу, как набрякшая грозовая туча. От него можно было ждать чего угодно. Я ждал, но делал вид, что ничего не произошло (да так оно, собственно, и было, если не считать расстегнутого комбинезона.
— Служба наблюдения и оповещения сработала! — заметил начальник штаба, укоризненно покачивая головой.
Мне оставалось помалкивать и загадочно глядеть за линию горизонта. Никакие объяснения не были бы приняты и поняты.
А доктор Идельчик заявил:
— Ну, тихий донжуанище, теперь держи ухо востро. Воевать вам будет худо, милостивый государь. И опасно! — Он заговорщически посоветовал: — Избавься от нее. И побыстрее… Никто на тебя не донес. Она сама ему рассказала, да еще что-нибудь прибавила этакое — для взбадривания.
В письменном рапорте начальнику штаба я сообщил, что мне срочно нужны специалисты, а не блондинки. Он пообещал уладить.
На следующий день Лёля не появилась совсем, а к вечеру мне сообщили, что Железнякова переведена на должность парикмахера в хозяйственное отделение. Я облегченно вздохнул, но по существу вздох ничего не означал… Ведь что хуже плохого — никакой игры не было, соперничества не было и в помине. Это она сама себя захотела разделить на всякий фронтовой случай. Так я (Бог весть, справедливо ли) думал, проклиная свою постоянную несуразность… и всю эту пошлую историю. Хотя не следовало бы отбрасывать ее чистосердечного желания просто-напросто наставить рога нашему майору К.
Как бы то ни было, между комбатом и мною пробежала еще одна скверная драная кошка.
Конечно, все знали, что война идет против Гитлера, против нацизма, против наглого захвата, но что-то непрестанно нашептывало, да все чаще и чаще, что не только… Мы начинали уже затаенно догадываться, что война идет и еще против чего-то, труднообозначаемого, но весьма ощутимого. В душах (может быть, и немногих душах) начинала зарождаться надежда — авось заодно удастся каким-то особым способом избавиться и от родимых гнусностей, наших собственных страхов и бесконечных унижений. Не фронтовых, даже не армейских, а всенашенских!.. Вот это была бы война!.. А пока выходило так, что эти самые гнусности и унижения тащились за нами грязными хвостами. Не успели мы еще добраться до фронта, а они уже были тут как тут.
Слово за слово…
Если бы мы друг друга просто не любили, это бы еще полбеды. Нет: мы испытывали болезненное любопытство один к другому, взаимное притяжение и отталкивание одновременно. И сопровождались эти странные колебания вспышками ненависти. Только вот весовые категории у нас были разные. Инициатором примирений всегда был он, — видите ли, прощал меня, то снисходительной ухмылкой, то величественной отмашкой кисти маленькой руки, как в безнадежности. У меня эти примирения отзывались всегда одним словом: «Пронесло!» — у него, по-видимому, формулой более сложной: «Ну сколько еще я буду терпеть этого наглеца?!» Однако для окружающих наше противостояние казалось не таким уж безопасным. Капитан Скалов прямо уговаривал меня:
— С такими, как он, не шутят…
Какие там шутки, я и сам чувствовал, ото дня ко дню, что все это добром не кончится. Между тем, всматриваясь в эту фигуру сквозь пелену времени и неприязни, я оценил вклад майора К. в мою школу воевания. Это он первый, хоть и не самым лучшим способом, внушил мне мысль не только о возможности моей смерти, но и об ее неизбежности. Простую мысль — смерть на войне обязательна. Это он, хотел того или не хотел, научил меня видеть в смерти непреложный атрибут войны, а все остальное считать исключением, хрупкой случайностью.
И не сносить мне головы, если бы не…
«Смотри, пустит он тебя под откос, скорее всего при помощи своего прицепа, — предупреждал меня Саша Идельчик. — Он не может выдержать, что вокруг тебя собралось столько офицеров. Ведь он их считает своими, а вы все время что-то обсуждаете, поете или хохочете. Он же чёрт-те что думает…»
Дело к делу, слово за слово, и майор опять как-то скверно пригрозил мне, то ли прямо, то ли косвенно упомянув СМЕРШ.
Я взбеленился и сразу ответил:
— Прежде чем так уж цепляться за контрразведку против своих, не мешало бы наладить
