считаешь, что мне, в отличие от твоей несчастной Светочки, прекрасно живется в этом мире?»
Понял он и то, почему Анна Константиновна в последнее время вдруг стала проявлять интерес к своему сыну: часто звонила ему по телефону, приглашала к себе в гости и под различными предлогами – постирать, приготовить, прибрать – сама к нему напрашивалась; регулярно и без приглашения посещала все его премьеры, а на «Молчание Понтия Пилата» в Доме кино пыталась было протащить за собой «всю королевскую шушеру», но, слава богу, безуспешно.
Нет, не нарождавшаяся известность Кирилла, как пророчила Ленка, вдохнула жизнь в плюшевую маму – да и далеко было Кириллу до той известности, которой по-прежнему пользовалась его сестра, а нечто другое, точнее, целый комплекс разнородных факторов, из которых главными Кирилл определил следующие:
выход Анны Константиновны на пенсию (Свободное время, которого раньше так не хватало маме, теперь было у нее в избытке; внуков от Светочки у Анны Константиновны не имелось, а сама Светочка все чаще и все на более длительные сроки стала выезжать за границу, все реже концертируя в СССР. Почему бы теперь не вспомнить о существовании «заброшенного старшенького», когда так часто бывает некуда себя деть?);
разрыв Кирилла с Ленкой (Почему не подобрать то, на что никто не претендует?);
обострение «межимпериалистических противоречий» в семействе Анны Константиновны (Столкновения между мамой и Светочкиным мужем, случавшиеся и ранее, в последнее время стали приобретать все более открытый и принципиальный характер, и что самое существенное – Светочка, раньше метавшаяся между двумя конфликтующими сторонами, теперь все чаще принимала сторону мужа. Почему бы не застраховать себя на всякий случай альянсом с Кириллом?);
чувство вины перед сыном, родившееся-таки на склоне лет (Фактор маловероятный, но ведь и он мог иметь место и действие.)
Как бы там ни было, теперь уже не Кирилл, а Анна Константиновна стремилась установить контакт: тормошила, хотела поделиться, искала ответных откровений. Но уже было поздно. Несмотря на то что уже все понял в маме и все «оправдал».
…«Простите, уважаемая Анна Константиновна, но, видимо, так устроен этот мир, что плюшевые матери в конечном счете получают от своих детей то, что сами им когда-то дали…»
Она приехала к нему домой и прямо с порога, не раздеваясь:
– Кирилл, неужели в тебе ничего не осталось ко мне, твоей матери? Кирилл, я не могу так больше!
Раньше он бы бросился к ней на шею. Или сначала обругал ее, а потом умолял простить, клялся в том, что любит ее больше всех на свете. А теперь он любезно предложил ей раздеться и выпить с ним чаю.
…«Неужели вы, Анна Константиновна, не чувствуете, что вы мне чужая? Нет у меня больше того, без чего, как вы говорите, вы не можете. Тридцать лет до этого почему-то могли, а теперь вдруг не можете…»
Они сидели на кухне и пили чай. Вернее, пил чай лишь один Кирилл, а Анна Константиновна так и не притронулась к налитой чашке.
…«Нет, от сыновьих обязанностей я, разумеется, ни в коей мере не отказываюсь. Я буду помогать вам, если потребуется, материально, навещать вас в больнице, если вы вдруг, не дай бог, заболеете. Но большего от меня, пожалуйста, не ждите…»
Ничего этого он ей тогда не сказал. Он расспрашивал ее о Светочке, о том, как живется Анне Константиновне на пенсии, рассказывал о своих новых работах в кино и пил чай, а она смотрела на него и все понимала. Все, что он ей не сказал, и все, что мог ей сказать. Потом встала и, как бы продолжая начатое у порога и как бы отвечая самой себе, сказала, что «потеряла сына».
И лишь тут Кирилл не удержался и, неестественно рассмеявшись, объявил матери, что не потеряла она его, а бросила, потому что нельзя потерять то, от чего ты добровольно отказалась. И поспешно добавил, что никто, разумеется, в этом не виноват и что, видимо, так и должно было случиться.
А она стала твердить про Ленинград и про то, что Кирилл не может ей простить Ленинграда.
…«Да при чем здесь вообще Ленинград!..»
Потом он проводил ее до двери, подал пальто, и она ушла, а Кирилл сначала принял душ, потом отправился в маленькую комнату, удобно устроился в кресле, надел наушники и стал слушать музыку, так, как он теперь умел.
С тех пор они не виделись и не звонили друг другу.
Кирилл не заметил, как привезли пушки. Они словно из-под земли выросли в дальнем конце площади возле церкви, и около них уже крутились местные мальчишки.
Кирилл насчитал шесть пушек и отметил, что у всех у них довольно странный вид: большие колеса и непривычно маленькие по сравнению с колесами стволы.
«Наверно, так надо», – подумал Кирилл и пошел по направлению к пушкам, но, сделав несколько шагов, остановился и с неожиданной тоской и каким-то щемящим предчувствием в груди подумал: «Скоро начнется».
Он вдруг представил себе площадь, со всех сторон окруженную рядами солдат, пеших и конных, молчаливых, неподвижных, по-уставному безучастных, а за этими рядами суетливую, любопытную толпу провинциальных жителей, то оттесняемую в улицы и проулки между домами милицией, то снова вытекающую на площадь; хриплые команды в мегафон; равнодушные сонные лица осветителей; мечущуюся по площади, нахохлившуюся фигурку Влада в комиссарской черной кожанке и кожаной черной кепке и себя, Кирилла, уже подготовленного, переодетого, покорно ожидающего своей участи, когда выведут на площадь перед строем солдат, дадут команду и…
Кирилл поспешно сошел с мостовой площади на тротуар возле домов, стремительным шагом, опустив голову и держась как можно ближе к домам, словно стараясь остаться незамеченным, дошел по тротуару до нужной ему улицы и, лишь свернув в нее, вздохнул свободно, расправил плечи, вскинул голову.
Вернувшись в гостиницу, Кирилл взял у дежурной ключ и направился к лестнице. Поднявшись по ней на несколько ступенек, он, однако, остановился, усмехнулся и, вернувшись назад, шагнул к лифту.
– Эй, гражданин! – раздался у него за спиной голос дежурной.
Но Кирилл не обратил внимания на оклик, вошел в лифт и, захлопнув за собой дверцу, нажал на кнопку третьего этажа.
Между вторым и третьим этажами лифт остановился. Кирилл принялся нажимать на кнопки, надеясь, что какая-нибудь из них сдвинет лифт с места, но безуспешно.
– Ну, чего там, застряли? – раздался снизу женский голос.
– Да, застрял! Не видите, что ли! – крикнул Кирилл.
Внизу засмеялись:
– Я же вас предупреждала!
– Ни черта вы меня не предупреждали!
– Нет, предупреждала, – спокойно возразили ему снизу. – А ругаться не стоит. Чего уж теперь, когда сами виноватые.
– Послушайте, вы, там! – рассвирепел Кирилл. – Если вы сейчас же не выпустите меня отсюда, я вам обещаю, что я… я вам…
Кирилл запнулся, не придумав угрозы.
– Ну и что вы мне, интересно, сделаете? – ехидно спросил женский голос. – Ишь какой! Ну и сиди там, покуда не успокоитесь.
Кирилл сжал кулаки и собирался с силой ударить ногой в дверцу лифта, но передумал и крикнул уже совсем другим тоном:
– Послушайте! Я очень спешу! Я актер! У меня через полчаса съемка!
– Вот это другое дело, – ответили снизу. – Ладно, сейчас поднимусь.
Через несколько минут на площадке второго этажа, над которой повис лифт, появилась дежурный администратор – уже немолодая, тучная круглолицая женщина. Распахнув двери кабины, Кирилл грустно взирал на нее через сетку лифтовой шахты.
– Ну чего, артист, сидишь? А я ведь тебе кричала, предупреждала тебя.
– Да-да, конечно, – покорно согласился с ней Кирилл.
– Ножками надо ходить, а не на лифтах ездить, – ехидно продолжала женщина. – Да у нас на этом
