– Господи, я все понимаю! Но что я должен сделать, Оленька?
– Не знаю, это ваше дело!.. Вы только поймите, наконец, что мы выросли под этими березами! Они – наше детство, наша память! И мы не позволим!..
– Грандиозно, Оленька! – Что-то как бы мгновенно преломилось в Полынине, и теперь он вновь вздрагивал от восторга, а пухленькие ручки его нетерпеливо оглаживали друг дружку. – Нельзя рубить детство! Нельзя рубить память человеческую! Оленька, это же прекрасно!
От молниеносной перемены, произошедшей в Полынине, Ольга растерялась.
– Мы и помыслить это не могли! – вдохновенно продолжал Борис Викентьевич, в восхищении глядя на Ольгу. – Как можно поднять руку на наши березы! Да ведь это все равно что… Прекрасно, деточка! Тебе же цены нет! Какая великолепная получится заметка!
– Заметка? – совсем растерялась Ольга.
– Я сейчас как раз готовлю стенгазету. К завтрашнему общему собранию. Все у меня уже есть, а вот изюминки не хватало.
– Борис Викентьевич!..
– Ничего не желаю знать! И никуда тебя с участка не выпущу, пока ты мне не напишешь заметку! Прямо сейчас садись за стол, бери бумагу, ручку и пиши! Только обязательно чтобы про детство, про память! Что нельзя взять топор, срубить и сжечь историю! Рукописи не горят! Понимаешь?..
Восклицая это, Полынин схватил Ольгу за руку и повлек за собой к дому. Он действовал так решительно, что Ольга не посмела оказать ему сопротивление.
– Оленька, дружочек! – внезапно остановился Борис Викентьевич. – Сейчас мне пришло в голову… меня поразила идея!.. Ведь такого счастливого стечения обстоятельств представить себе невозможно!.. Нет, определенно: ты должна завтра выступить на общем собрании!
– Борис Викентьевич, послушайте… Я просто хотела рассказать вам…
– А ты всем расскажи! Перед всеми, так сказать, поставь вопрос!.. Понимаешь, миленькая, когда старики вылезают на сцену и начинают канючить про березки, кустики, газончики, их никто не слушает. Так уж считается, что пожилым людям и говорить больше не о чем. Но когда выходит вдруг молодая, очаровательная женщина, мать двух маленьких детей, и гневно заявляет: «Братцы, что же вы творитето?! На что руку подняли?! На память нашу? На детство мое? Что вы детям моим оставите? Пни одни? Голую планету, окутанную пылью и химическим дымом?»
– Борис Викентьевич, я боюсь, что…
– Чепуха, Оленька! Тебе нечего бояться! Пускай боятся те, кто посягнул на березы! – Полынин схватил Ольгу за обе руки, стиснул их своими мягкими, влажными ладошками. – Я буду рядом с тобой. Я сам выступлю и поддержу тебя… И вот еще что – тебя наверняка спросят: «Ну хорошо, мы с вами согласны, но что вы предлагаете? Наказать виновных? Оштрафовать их?» И вот тут ты им ответишь… Это будет грандиозно! Своим ответом ты любого обезоружишь и привлечешь на свою сторону! Ты скажешь им: «Я предлагаю, чтобы вместо каждой срубленной березы эти люди посадили десять новых берез!» А? Как тебе это нравится? Просто и гениально! Осудив этих людей, ты в то же время не станешь требовать для них наказания, а дашь им возможность исправить содеянное, загладить свою вину. Да они сами тебе потом спасибо скажут!
Ольга тут, видимо, слишком живо себе представила, как ездуны, спилившие березы, придут благодарить ее за свое нравственное спасение, так как она вдруг с раздражением выдернула свои ладони из полынинских кулачков:
– Борис Викентьевич! Я ведь уже давно не маленькая. Зачем же вы из меня дурочку-то делаете?
С этими словами она решительно повернулась спиной к Полынину и решительно направилась к калитке. Решимости ей, однако, не хватило, и у калитки она обернулась.
Полынин стоял на том месте, где она его оставила. Лицо Бориса Викентьевича теперь безутешно страдало. Ольга поспешно вернулась к Полынину, обняла его, прижалась щекой к его плечу.
– Борис Викентьевич, миленький, простите меня, ради бога! Но у меня девочки одни остались, – старалась она сделать свой голос как можно более мягким, виноватым и еще мягче добавила: – Я вас очень прошу, заходите как-нибудь вечерком ко мне. Посидим, чайку попьем. Вареньицем вкусным угощу вас.
V
Еще издали Ольга услышала захлебывающийся Дашкин плач на фоне ранней, добаховской музыки.
Когда она вошла в калитку, Лиля сидела на лавке и читала, время от времени подтягивая ногой к себе коляску и с силой отталкивая ее, так что Дашка скользила по дну коляски и головой утыкалась в стенку.
Катька, раздевшись до трусов, прыгала в бочку с дождевой водой, врытую в землю, погружалась в нее чуть ли не с головой, выпрыгивала обратно, переводила дух и, взвизгнув, снова исчезала в бочке.
– Ты что же делаешь, гадость паршивая! – заорала Ольга голосом настолько дурным и визгливым, что сама удивилась.
В ярости кинулась она по тропинке к дому, но в тот момент, когда она пробегала мимо Лили, та отпихнула ногой коляску, и Ольга с разбегу налетела на нее, едва не опрокинув.
– Ты что, с ума спятила, дрянь несчастная! – крикнула Ольга, обращаясь по-прежнему к Катьке, но глядя уже на Лилю.
Лиля, только теперь заметившая Ольгу, оторвалась от книги и приветливо улыбнулась:
– Как чудно, что ты пришла! А то видишь, какой тут у нас пейзаж после битвы.
– Да выключи ты свой магнитофон, в конце концов! – крикнула ей Ольга.
– Что ты? – переспросила Лиля и пояснила: – Я не слышу. Дашка орет как резаная. Подожди секундочку, я хотя бы магнитофон выключу.
Ольга сердито оттолкнула коляску в сторону, на Лилю, устремилась было к Катьке, но тут же вернулась к коляске, выхватила из нее рыдавшую Дашку, прижала к себе и понесла ее в дом, крикнув с крыльца:
– Сейчас я тебе покажу, дрянь такая! Вот только Дашеньку поменяю!
Катька тут же отошла от бочки и принялась торопливо натягивать платье.
Через некоторое время в доме затих Дашкин рев, и вслед за этим на крыльце показалась Ольга. В руке она держала большой электрический кипятильник со сложенным вдвое шнуром.
– Мамочка, я больше не буду! Честное слово, больше не буду! Мне тетя Лиля разрешила! – попятилась к калитке Катька.
– Ты что же это делаешь? Заболеть решила? Сейчас я тебе покажу, гадость такая! – точно подбадривала себя Ольга, наступая на Катьку.
– Мамочка, я не заболею! Я больше никогда так не буду! Видишь, уже платье надела!
– Прямо на мокрое тело! На мокрые трусы? Чтобы теперь и платье у тебя стало мокрым! Ты этого добиваешься, мерзавка?!
Катька уперлась спиной в закрытую калитку и тут же, скривив лицо, жалостливо затянула:
– Да-а-а, тебе-то хорошо-о, ты вон какая большая! А Дашенька у нас ма-а-аленькая! Захочет она посмотреть на березки, а березок уже не будет. И листочков больше не бу-у-дет!
От неожиданности Ольга остановилась, а Катька тут же горестно вздохнула:
– Разве этим фашистам березки мешали? Что они, гадости паршивые, не понимают, что ли, что Дашеньке тоже хочется посмотреть на листочки? Она же маленькая, ей же грустно будет! – Катька пустила по щекам две крупные слезы, но вдруг радостно предложила Ольге: – Мамочка, знаешь что? А пусть Ленка возьмет Флема, пойдет с ним к фашистам, и Флем их всех покусает. Давай, мамочка!
Ольга сначала не знала, что ответить. Потом строго поправила:
– Не Ленка, а тетя Лена! – потом окончательно опомнилась и тут же рассердилась: – Ты что это мне тут зубы заговариваешь! Думаешь, я тебе не всыплю! Сейчас увидишь!
Но Катька бесстрашно шагнула к ней:
– Мамочка дорогая, а почему эти дядьки – фашисты? А где у них тогда ружья? У них же ружьев нет! Разве фашисты без ружьев бывают!
– Ну-ка марш домой переодевать трусы! – прикрикнула на нее Ольга. – А то я тебе таких фашистов покажу!
Катька не заставила себя долго упрашивать: припустила по дорожке и скрылась на террасе, а Ольга с кипятильником в руке побрела за ней. Проходя мимо читавшей Лили, она остановилась, задумчиво
