— Откуда? Как? — я зажег спичку, и глазам стало больно, но я не погасил ее.
Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный. Меньше пяти футов и с горбом. Борода и волосы его были столь же длинны, как и у меня. Единственное, что резко выделялось в этой гуще волос — длинный крючковатый нос, да еще почти черные глаза, блестящие в свете спички.
— Двэкин! — сказал я.
— Это имя мое, — снова ухмыльнулся он. — А твое?
— Неужели вы не узнали меня, Двэкин? — я зажег еще одну спичку и поднес ее к своему лицу. — Смотрите. Забудьте волосы и бороду. Добавьте сотню фунтов. Вы рисовали меня для нескольких карточных колод.
— Кэвин, — сказал он после недолгого раздумья. — Я тебя помню. Да.
— Я думал, что вас нет в живых.
— А я жив. Вот видишь? — и с этими словами он сделал пируэт. — А как твой отец? Давно ты видел его? Это он засадил тебя сюда?
— Оберона больше нет, — ответил я. — В Янтаре правит мой брат Эрик, и я — его узник.
— Тогда я — главнее, — сказал Двэкин, — потому что я узник самого Оберона.
— Вот как? Никто не знает, что Папа заключил вас в темницу.
Я услышал, как он заплакал.
— Да, — сказал Двэкин немного погодя, — он мне не доверял.
— Почему?
— Я рассказал ему, что придумал, как уничтожить Янтарь. Я описал ему мой способ, и он запер меня здесь.
— Это было не то чтобы хорошо.
— Верно, — согласился Двэкин, — хоть он и дал мне миленькую комнатку и кучу всего для исследований. Но потом он перестал навещать меня. Обычно он приводил людей, которые показывали мне чернильные кляксы и заставляли рассказывать всякие истории. Это было забавно, пока я не рассказал историю, которая мне не понравилась, и я, обидевшись, обратил человека в лягушку. Король разозлился, когда я отказался перепревратить его обратно, но прошло так много времени, когда я хоть с кем-то говорил, что я согласен перепревратить его обратно в человека, если, конечно, король еще хочет этого. Однажды…
— Как вы попали сюда, в мою темницу? — снова спросил я.
— Я ведь сказал тебе: прошел.
— Сквозь стену?
— Ну, конечно, нет. Сквозь Тень стены.
— Никто не может ходить сквозь Тень в Янтаре. В Янтаре нет Теней.
— Видишь ли… я сжульничал, — признался он.
— Как?
— Я нарисовал новый Козырь и прошел сквозь него, чтобы взглянуть, что новенького по эту сторону стены. О!.. Я вспомнил! Без Козыря я не смогу попасть обратно. Придется рисовать новый. У тебя есть что- нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на чем?
— Возьмите кусок хлеба, — сказал я ему, протягивая свой обед. — А заодно и кусок сыра.
— Спасибо тебе, Кэвин.
И он сожрал хлеб и сыр, а потом выпил всю мою воду.
— А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь к себе. Я хочу дочитать книгу. Приятно было поболтать с тобой. Жаль, что так вышло с Эриком. Может, я еще наведаюсь к тебе, и мы поговорим. Если ты увидишь своего отца, попроси, пожалуйста, чтобы он не сердился за то, что я превратил его человека в…
— У меня нет ни пера, ни пергамента, — сказал я.
— Боги, — сказал Двэкин. — Ну, это уж совсем невежливо.
— Знаю. Ну, тогда и Эрик не слишком вежлив.
— Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне больше, чем это место. Там, по крайней мере, — светлее.
— Вы пообедали со мной, и я хочу просить вас об услуге. Если вы выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все, чтобы помирить вас с отцом.
— И чего же тебе надо?
— Я часто наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую мне очень хотется иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы маяк на Кабре?
— Ну, конечно. Я бывал там много раз. Я знаю его хранителя Джоупина. Я часто играл с ним в шахматы.
— Больше всего на свете, о чем я только могу мечтать… — сказал я ему. — Почти всю жизнь я страстно желал увидеть один из ваших волшебных набросков той громадной серой башни.
— Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не согласиться. В прошлом я, действительно, делал наброски этого места, но как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много было другой работы. Но если хочешь, я схожу за одним.
— Нет, — сказал я. — Мне бы хотелось чего-нибудь более постоянного: чтобы этот рисунок был здесь в камере у меня перед глазами, чтобы он утешал и меня, и всех прочих узников, которые попадут сюда потом.
— Похвально, — сказал Двэкин. — Но на чем же мне рисовать?
— У меня есть стило, — сказал я (ручка ложки здорово поистерлась и заострилась), — и мне хотелось бы, чтобы картина была на дальней стене: хочу смотреть на нее, когда прилягу.
Он долго молчал, наконец заметил:
— Здесь очень плохое освещение.
— У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их по одной. Если не хватит спичек, можно будет спалить солому.
— Не могу сказать, что это идеальные условия для работы…
— Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Двэкин, но это лучшее из того, что я могу предложить. Картина, написанная вашей рукой, рукой мастера, осветит мою жалкую жизнь и согреет меня в темнице.
Он опять ухмыльнулся.
— Очень хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне потом: я нарисую картину для себя и попаду домой.
— Согласен, — сказал я и сунул руку в карман.
У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку ему в руку и подвел к стене.
— Появилось ли у вас чувство инструмента? — спросил я его.
— Да, это заостренная ложка, разве нет?
— Верно. Я зажгу спичку, как только вы скажете, что готовы. Вам придется рисовать быстро, потому что мой запас спичек ограничен. Половину спичек я израсходую на рисунок маяка, а вторую половину — на ваше усмотрение.
— Хорошо, — сказал он, и я зажег спичку, а Двэкин начал чертить линии на сырой серой стене.
Первым делом он очертил большой прямоугольник, как раму для своего наброска. Затем быстрыми четкими штрихами начал набрасывать маяк. Было просто удивительно, но этот полубезумный человек сохранил все прежнее мастерство. Я держал каждую спичку за ее голое основание, плевал на большой и указательный пальцы левой руки, и когда уже не мог держать спичку больше в правой, брался за обгоревший конец и переворачивал ее, заставляя сгорать полностью, прежде чем зажечь следующую.
Когда первый коробок кончился, Двэкин закончил башню и работал над морем и небом. Я вдохновлял его, издавая восхищенные возгласы при каждом штрихе.
— Великолепно, просто великолепно, — сказал я, когда он почти закончил. Затем он заставил меня потратить еще одну спичку, пока подписывал картину. К тому времени я потратил почти всю вторую коробку.
— А сейчас давай восхищаться, — сказал Двэкин.
