испускают, брюнеты это или блондины с черными глазами либо со сведенным в гримасу неприступности лицом, недоброй усмешкой, злыми зубами, полновесным членом и густой растительностью. По мне, у них — опасные души.
— А что есть душа?
— То, что излучают глаза, встряхнутая копна волос, рот, мышцы, пряди, торс, член.
У нее только два свойства: она добра или зла. Душа Эрика была злой. Он убивал всякий раз, когда убийство было злом, а убивать — плохо. Прежде всего для того, чтобы быть достойным предназначения: той странной печати пиратства, коей отмечен его народ. Свастика несет в себе особый род экзальтированной склонности к опасным ярким символам, к разрушению и смерти. Надо думать, он преодолел первоначальные позывы отвращения и постепенно привык к мысли, что теперь он — дружок палача. В маленькой берлинской квартирке, где он проводил свободное от казармы время, Эрик постепенно свыкался с удобствами, о которых мечтал ребенком: рос-то он в рабочей среде. Его дружок относился к нему бережно, скорее как мать (позволяя себе только легчайшие щелчки, сбивавшие пылинки с лацкана куртки), чем как любовник, и с каждым днем Эрик становился все развязнее дерзким, тем более что он носил сапоги и любил звук щелкающих каблуков. Наконец в кровати палач уступил ему роль главного и, лежа на его спине, припав, как тогда в Тиргартене, к его шее, клал ладони не на затылок, а на кадык, и Эрик чувствовал, как наливается живительным соком, словно прекрасное чудовище. Сам-то он не помышлял взять на себя роль мужчины, и его немало удивило, когда однажды ночью палач плюхнулся на живот, предложив ему свой зад.
Постепенно наши любовники привязались друг к другу, у них стали общими нижнее белье и некоторые жесты. Возникло нечто похожее на дружбу, хотя Эрик уже не мог забыть, что отныне для него навсегда утрачены голубизна небосвода и лесная свежесть, ибо их наполнял недостижимый язвительный женский смех. По ночам, выскальзывая из дома палача и возвращаясь в казарму, Эрик забегал в писсуар или укрывался в кустах и пальцам легонько пачкал лицо губной помадой, чтобы у его однополчан создавалось впечатление, будто он провел вечер с девицей.
Палач осыпал Эрика кричащей нищенской роскошью. Покупал ему шелковые рубашки, стальные цепочки, ножички, серебряные колечки. Не густо, но достаточно, чтобы обезоружить душу мальчика, не имевшего сил высвободиться из вязкой трясины ежевечерне обретаемого комфорта. Но раздражение постепенно, по крохам прикапливалось в нем и крепило решимость вырваться на свободу. При всем том дни, проведенные в этом рабстве, придали его голосу и позам властный оттенок, что его несколько утешало. Однажды вечером, когда его милый дружок легонько упрекнул его в транжирстве, Эрик хмыкнул и обронил:
— Ах, как же ты мне осточертел.
Палач сидел за столом. Он взглянул на Эрика:
— Ну, успокойся.
Его толстые руки лежали на скатерти, а мясистые широкие ладони поглаживали ее.
— Я не думал тебя упрекать.
— Да плевать мне на твои деньги. Если мне понадобится, уж я-то знаю, как их достать.
— И где?
— А вот это мое дело.
— Что ты хочешь сказать?
— Тебе надо все объяснить?
— Где? В Тиргартене, как какая-нибудь шлюшка?
— Ну и что с того?
— Подонок!
Палач встал. Впервые он осмелился на какое-то резкое движение, направленное против Эрика. Ему захотелось обойти стол, но он уразумел, что малец уже около двери и его не ухватить.
— Эрик!
Он вперил в мальчишку взгляд, попытавшись выглядеть свирепым.
— Эрик, не смей уходить!
— Это еще почему?
— Говорю тебе, не смей уходить!
— А если все-таки уйду?
Повисла пауза. Совершенно естественным образом палач сунул руку в карман и самым нежным голосом, почти молитвенно попросил:
— Нет, Эрик, не надо уходить!
— Ты не можешь мне помешать…
— Я убью тебя!
Прорыдав последние слова, палач вынул из кармана нож, который там уже раскрыл. Он не стал им размахивать, но явно примерился, почти не двинув кулаком.
— Подонок! Еще шаг, и приколю на месте!
Эрик испугался. Нож в такой руке грозил воскресить всю ту кровавую фантасмагорию, которую само слово «палач» подняло в его душе во время первой встречи. С пересохшим горлом он едва просипел:
— Ты что, спятил?
— Я убью тебя.
Поза чудовища и лицо наводили ужас. Эрик добавил только:
— Давай, я не буду защищаться.
Это была самая бесподобная каверза, которая на тот момент спасла обоих. Палач не осмелился бы тронуть беззащитного мальца, но перед такой низостью он выказал столько ярости и отвращения, что рука его дрогнула. Широким театральным жестом он поднес ее ко лбу, словно пытаясь отсечь какую-то силу, побуждающую его к убийству, силу, которой ему не одолеть, с ужасом уставился на лезвие и выбросил нож в окно. Окно было закрыто. Нож пробил стекло и упал на мостовую. Демонстрируя палачу, сколь мощным был его порыв, этот звук разбитого стекла увенчал всю ситуацию и исчерпал ее. Он позволил обоим нашим героям перевести дух, обрести равновесие. Палача била легкая дрожь, словно он преодолевал в себе властную тягу к убийству, как если бы ему удалось уберечь себя от кровавого безумия, к которому его толкало все: и его натура, и должность. Он взглянул на Эрика и мягко проговорил:
— Сядь-ка, малыш.
Эрик заколебался. Наконец, делая вид, что оказывает исключительную милость, медленно-медленно подошел к стулу. Палач проиграл. Действительно, хоть все в нем, когда он вытащил нож, ужаснуло Эрика, парень быстро успокоился, приметив, как он держал нож: вместо того чтобы перехватить нож за кончик лезвия, что бы заставило его описать, вращаясь, высокую параболу, он собирался метнуть его, сжимая за рукоять, вялой рукой. Этот жест выдавал всю его слабость. Его природе недоставало блеска. Она рассыпалась трухой. Эрик понял, что перед ним разыграли комедию. В тот вечер он не выказал никакого превосходства, не дал волю презрению, к которому все же примешивался легкий ужас от ремесла его дружка и некие остатки сентиментальной привязанности.
Позже, уже в Париже, когда Эрик направлялся в бордель, тот ополченец вновь возник перед ним на каком-то перекрестке. Он шел прямо на Эрика. Тот, чтобы дольше наслаждаться красотой его лица и рассмотреть его поближе, отвернулся от группки своих сослуживцев, смирившись с необходимостью на секунду оторвать от него взгляд, но тут парнишка весьма нелюбезно свернул налево и скрылся за колоннадой, прежде чем Эрик смог к нему присмотреться.
Ритон тоже приметил солдата, но уступил ему дорогу из скромности. Ему было неведомо то удовольствие, которое он доставлял своим видом. Эрик же застыл дурак дураком перед этой толпой, внезапно сделавшейся безлюдной, один на один со своим смешным порывом к несостоявшемуся. Ничьему присутствию не дано было ему возместить отсутствие этого юнца. Он почувствовал себя оскорбленным, ибо пестовал сознание своей исключительности. Обычно мир перед ним расступался с поклоном, дома стушевывались, деревья замирали в удивлении, небо прикрывалось облаками. Иногда приходит ощущение, что предметы вокруг испытывают к тебе уважение или требуют его от тебя. Вот так катафалк похоронного бюро во время похорон Жана обогнал молодого боксера, чье очаровательное подленькое личико мне было знакомо. А на обратном пути я приметил очень красивого американского солдатика. В тот же вечер я онанировал в честь боксера, а на следующее утро собирался продолжить, но тут уразумел, что подобное
