Вот я уже и не чувствовал, что профанирую воспоминание о покойном, осмеливаясь по его поводу на кладбищенские шуточки.
— Что надо, то надо.
— А что надо?
Она взглянула на меня не без удивления:
— Ну… месса нужна была… вензель…
Вензель с прописной буквой «Д», вышитой серебром, когда-то был семейным гербом.
— Он бы над этим посмеялся.
— Вы думаете? Да, вы правы, он не был верующим. — Она помедлила секунду и добавила: — Он не любил ничего дорогостоящего.
Жан не верил. Недостаточно верил. Меж тем его ум, заматеревший в марксистских штудиях, не мог избавить его от некоторого содрогания даже по поводу вещей, над которыми он издевался. Когда он понял, что я вор, мне показалось, он должен от меня отвернуться, но он сказал:
— Поступай, как знаешь, мне наплевать.
Это не безразличие. Просто способ примирить его дружбу с политическими догмами. Готовый оказать услугу, он даже соглашался сопутствовать мне в некоторых моих предприятиях. Ни в первый, ни во второй раз он не потребовал своей доли, но в третий заметил, что ему причитается. Речь шла о канистрах с бензином.
— А мне ты что уделишь из этого?
Я окинул его, как мне хотелось думать, пристальным суровым взглядом. Но я не был способен на какую-либо суровость против столь мускулистого морального здоровья. Он неправильно истолковал мой взгляд, ибо, улыбаясь, повторил, на этот раз чуть встревоженно:
— Да что тут такого, разве так уж нельзя мне что-нибудь дать?
— Иди на фиг!
— Но почему? Разве я не имею права кое на что?
Он произнес последнюю фразу так встревоженно, что еще ярче стали плутовские и шармерские оттенки его голоса и взгляда.
— Пшел вон!
Он так и остался с полуоткрытым ртом, застывшим на моем слове «вон», улыбаясь с языком у нижних зубов и глядя искоса.
— Не будь таким засранцем. Мне отвратно, что ты позволяешь себе зависеть от меня. Но черт тебя раздери, когда же ты научишься иметь какие-то иные права, кроме права меня обольщать? В конечном счете твои повадки шлюшонки станут оскорбительны для нашей дружбы, потому что от них будет страдать наше достоинство.
Эта речь, произнесенная скороговоркой, его вовсе не смутила. Не стерла улыбки.
— Так тебе неприятно, что я прошу…
— Да. Тебе бы следовало взять другой тон.
Он улыбнулся еще шире и уточнил:
— Ладно. Так что ты мне собираешься уделить?
Подобное почти точное воспроизведение и формы фразы, и тона, так меня возмутившего, на этот раз заставило меня улыбнуться. Я пожал плечами:
— Увидишь.
— И что же я увижу?
На этот раз он возрождался, готовый к дерзости. Вопрос звучал уже агрессивно.
— Я дам тебе столько, сколько захочу.
— Прошу прощения, но мне надо бы кое-что уточнить.
— Уточни.
Он поколебался, но все-таки решился:
— Ну вот, в общем, я сделал половину работы и…
— И что?
— Я, старина, имею право на половину. Ну точно, имею право. Я выполнил все, что был должен. Это я нашел дорогу. Раз десять выходил в разведку. Я так же рисковал, как и ты…
— Никто не утверждал обратного. Ты получишь свою половину.
Но в конечном счете он действительно не любил ничего ценного. Денег тоже. Не понимаю, почему это утверждение в устах его мамаши последовало за «он не был верующим».
— А вот его брат, он… — замялась она.
— Поло нет дома?
— Нет дома. Он пошел за провизией. Не знаю даже, что он может принести. Только бы и этого не убили!
— О, почему?
Это Эрик задал вопрос, слегка пожав плечами и кладя на стол рядом со стаканом шоколад. Вот тогда мне и показалось, что Поло не может умереть, поскольку ничто не способно разрушить ту твердость, из которой он состоит. Вид бокала на стеклянной ножке навел меня на эту мысль. В последний раз, когда я его видел в этой комнате, он убирал со стола четыре таких бокала (их называют колбами за их форму); он подхватил все четыре одной рукой, но так, что, расположившись треугольником, лишь три были зажаты в пальцах, а четвертый, в серединке, удерживался краями этих трех. Так их расположили случай и точное предварительное движение кисти, скрепившей воедино четыре сосуда, удерживаемые за три ножки. Секунду-другую Поло добивался равновесия, но для его сохранения он должен был действовать с чрезвычайной ловкостью, каковая потребовала полнейшего внимания. С неподвижным взглядом, плотно сжатыми губами Поло созерцал эту легкую, хрупкую хрустальную розу. Стоя у стола, он напрягся, словно балансирующий железный тигр; меня же привел в восхищение вид этого существа, чья злобность отказывала себе даже в помощи второй руки, но с изысканной ловкостью позволяла удерживать в пальцах этот прозрачный цветок из стекла и воды, изящно и бережно отнести его от стола к раковине под взглядом улыбающегося Эрика. Один из этих бокалов теперь оказался передо мной, напомнив об элегантности этого парнишки, дававшей повод оценить его непререкаемую жесткость и живучесть.
Герхард приметил Поло, проходя по берлинскому мосту над железнодорожными путями. Среди чернорабочих с обнаженными торсами он заметил паренька, возившегося с рельсом. Поначалу со своей возвышенной точки Герхард просто любовался моховыми кочками — так выглядели с высоты всклокоченные волосы. Он удивился, что подобное украшение покрывает черепа, тем более черепа работяг, и служит им украшением. Рабочих он любил не более Эрика. Мимолетное ласковое прикосновение к этим почерневшим мозолистым рукам могло, правда, по временам доставлять ему очень сильное наслаждение, но чаще их вид говорил ему, что достаточно пустяка, желания отказаться от своей судьбы, и вот уже его руки увенчивала бы пара грязных кистей, устало сжимающих по целым дням какой-нибудь рельс, а вместе с ними и оскорбительный рабский ярем. Он сперва попытался разглядеть сверху лица, укрытые лохмами нечесаных волос. Постепенно он начал думать о волосах, о веселых от своей свободы волосах, расплескавшихся под ветром и лишь изредка приводимых в порядок залезавшими в них быстрыми равнодушными пальцами. Его собственная, вполне еще пристойная шевелюра показалась ему мертвой травой, печально увядшей, как волосы лежавшего в гробу Жана. Герхард почувствовал ностальгическую грусть по поводу того состояния тела и души, которое он пока не примерял к себе. Опершись на парапет моста, он разглядывал головы, мускулистые загорелые торсы и весь человеческий муравейник копошащихся работяг, и мягкая легкая грусть стеснила ему грудь, та грусть, что испытал я, когда с высоты террасы городского сада в Б. мой взгляд нырнул в тюремный дворик. В каждом приоткрытом оконце я видел лицо. Там переговаривались, из камеры в камеру обменивались знаками, трактуя о чем-то таинственном, для меня недоступном. Это я сам оказывался в изгнании. Мы сожалеем об утраченной нами красоте и о тех, пусть непомерных несчастьях, в какие собственное наше совершенство нас ввергало. Вдруг Герхарда поразила неторопливая небрежность работяг (все они без исключения были французы). Каждая рука вместо того, чтобы действовать, имела вид существа, с покорным недоумением разглядывающего рельс. Со своей высоты Герхард не мог расслышать, о чем они говорили, да, впрочем, он бы ничего и не понял, но в вязком желатине жестов он различил нервную понятливую руку, увенчанную благородной ловкой кистью, и проникся страстным убеждением:
