Через несколько дней после того, как я попал в тюрьму, там вспыхнул бунт. Если злобность мешала Поло предавать, именно боль и нежность сделали из Пьеро предателя. В течение двух дней заключенные, взломав двери камер и раздобыв кое-какое оружие, сделались хозяевами тюрьмы, и она превратилась в ужасное место, где бесконтрольная сила заменила закон. Сами заключенные приходили в ужас. Охрана разбежалась, затворив наружные решетки, и мы попали в крысоловку, не имея возможности выйти за стены, где нас поджидали вооруженные полицейские и солдаты. Если кто-то из нас показывался в окошке, какой-нибудь жандарм прицеливался и стрелял. У нас не было припасов. Обезумев, мы уже не понимали, с кем сражаться. Стены держали нас крепко-накрепко. Мы уже слопали все, что нашли в кладовках. Нам отключили воду. Из-за решеток охранники стреляли в каждую мелькнувшую в коридорах тень. Мы если и передвигались, то медленно, осторожно, держа перед собой трухлявые тюфяки, служившие хоть каким-то прикрытием. Мы оказались в западне, нам могли только дать спокойно подохнуть с голоду. Или от жажды. Или забросать нас гранатами и поджарить. Малолетков страх и упоение авантюрой, ее экста-ординарность, близость кары, которая представлялась тягчайшей, бросали друг другу в объятия, заставляли искать любви матерых парней, прилепляться к ним под тем предлогом, что они желают быть подмогой в уже выдыхающейся сваре. Я жаждал предать. Я чувствовал в себе восхитительную качку, как в кабаре, где среди ароматов увядших цветов некоторые танго превращают зал в тонущий корабль. Моя душа посещала Пьеро. Когда на ручке метлы выкинули белый флаг, вошли ополченцы, затолкали заключенных в несколько камер и потребовали выдать зачинщиков. Капитан допросил нескольких заключенных. Некоторые подростки ничего не понимали с самого начала бунта. Они спрашивали:
— А может, это политические?
Капитан же все допрашивал, выставив вперед напружиненную ногу, чуть кивая головой и сохраняя в уголках губ улыбочку, намекающую на тайное сообщничество.
— Да не знаю, шеф, ничего такого не приметил.
— Уведите его. Разберемся с ним позже. Следующий!
Другой паренек отвечал:
— Я ж, мсье, спал.
Схватив его за плечи, капитан встряхнул парня и заорал:
— Да ты за кого меня принимаешь, а?
И пощечиной отбросил к противоположной стене:
— Следующий!
Вошел еще один малец.
— Ты что, тоже все проспал?
— Нет.
— Ну, это уже удивительно. И что ж тебе известно?
Поло стоял и молчал. Смотрел прямо перед собой. Луч его взгляда обладал жесткостью пучка металлической проволоки. Не отдавая себе в том отчета, он сунул руки в карманы. Только большие пальцы торчали наружу, упираясь в нижний угол кармана. Вот так он и застыл в совершенной неподвижности.
— Так что скажешь?
Кожа на его маленьком личике, казалось, еще плотнее обтянула неразрушимый костяк. Ему ничего не было известно об интрижке Жюльетты и капитана, да и самого капитана он не знал (впрочем, интрижка пустила свои опасные корни только в уме Жюльетты). Когда однажды я снова зашел к матери Жана, двери мне открыла все та же служанка.
— Входите, господин Жан.
— Есть кто-нибудь дома?
— Да, они тут.
Я прошел в столовую, ничего не сказав, даже не посмотрев на служанку. А ведь именно она хранила в первозданной чистоте память о Жане, но почему же она не донесла ни на Эрика, ни на свою хозяйку? Может, потому, что раньше она так боялась донести на Жана, так опасалась, что
«Если я с кем заговорю о немецком солдате, если кто сунет нос в это дело, он допрет, что я тоже в ответе. Вот меня-то и арестуют».
Войдя в эту дверь, я тотчас подумал о том, какую опасность представляет собой служаночка. Но оттого только сильней полюбил здешних обитателей и их гостей. Теперь я живу среди них. Я заблуждался, когда думал, что Поло более прочен на разрыв, чем мамаша Жана или Эрик.
Через два дня после того, как Эрик пожал мне руку и сказал: «До завтра, Джиан», я явился и презентовал пачку сигарет.
— Отнесите их Эрику, — сказала мамаша. — Он в комнате вместе с Поло.
Сама она расставляла в вазе с очень широким горлом букет аронника. Ее совет из гущи белых цветов показался мне весьма многозначительным и заставил сильнее забиться сердце: я почувствовал себя приглашенным на венчание.
— Где это?
Повернувшись, она улыбнулась мне и указала рукой, вооруженной парой ножниц:
— Пройдите здесь.
Я вошел в эту комнату, которую часто примечал, глубокую и богатую царящим в ней полумраком. Там было много муслина, а напротив кровати я сразу разглядел зеркало меж двух дверей, тоже задрапированных двумя большими красными гардинами, так что с кровати, в которую мы укладывались вчетвером, стоило чуть приподнять голову, как приходило ощущение, что ты в театре марионеток. Мы там спали, а иногда мы там беседовали, лежа почти неподвижно, осененные, как крылом, смертью Жана.
Когда я вошел, Эрик курил, сидя в кресле. Поло, засунув руки в карманы, глядел, как он пускает дым. При моем появлении оба улыбнулись. Я протянул руку сначала Эрику.
— Все в порядке? — спросил он, одновременно глянув на Поло.
— В полном. А у тебя, Поло, все на мази?
Он улыбнулся и взглянул на Эрика.
— Все в норме.
На какое-то время мы замолчали. Тогда-то я заметил на стене фотографию: молодого футболиста в шортах, стоящего, поставив одну ногу, обутую в огромный ботинок, на мяч; эта нога, выглядевшая еще более крепкой и мускулистой оттого, что была обтянута шерстяным чулком, образовывала арку, которая, казалось, подрагивала от проходящего под ней штурмового батальона.
— Кто это? — спросил я.
— Кто? А, этот?
— Ну да.
Слегка улыбнувшись, Поло поглядел на меня, потом перевел взгляд на Эрика, который выбросил окурок, но тотчас достал другую сигарету.
— Красивый парнишка, а?
— Недурен.
Я почувствовал, что тоже слегка улыбаюсь. Поло поднялся, сорвал со стены фотографию и протянул мне. С некоторой грустью пояснил:
— Возьмите себе. Это какой-то спортсмен.
Потом:
— А вам нравятся красивые парнишки?
— Мне?
— Вам.
— Да, а что?
— А ничего. Это я так.
Он рассмеялся.
Вечером на ярмарке я зашел в балаган с вывеской «Поезд-призрак».
— Пойдем посмотрим. Призраки — это здорово интересно, — предложил мне матросик, с которым я в
