– Это должна сделать я?
– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!
– Он тут вылечился.
– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?
– Нет.
– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.
– В Италию…
– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться. Ты ведь не хочешь, чтобы он опять истекал кровью! Правда?
– Да, правда.
– Если же то, что я говорю, плохо, неверно, тогда посоветуй что-нибудь другое. От одного твоего сурового голоса толку мало.
В душе Саломеи промелькнула жгучей болью давняя мечта – уехать с супругом в далекую, незнакомую Италию. Она вспомнила грезившиеся ей прекрасные города, горы и море, которых она еще никогда не видывала. Она восстала против этой грозной госпожи ее судьбы и спросила:
– И никакого больше средства нет, кроме того, чтобы он уехал теперь за границу, а потом в Италию?
– Нет.
Ее голос, голос матери Юзефа, был резок и силен, он пронзал как пуля. Саломея молчала. Холод пробегал по ее спине и леденил тело. Словно крик души вырвался из ее уст:
– А я?
Княгиня Одровонж стала говорить все тише, все вкрадчивей, прижимая к себе Саломею.
– Ты же молоденькая… Ты любишь его. Спасла ему жизнь. Он тебя любит. Вы были друг с другом. Я все знаю и прощаю. Но он сейчас так болен! Подумай об этом, ты, единственная, которая любишь его… Ведь ему нужно лечиться в полном покое, в хорошем климате, подальше от этих страшных полей и лесов. Он должен другими глазами взглянуть на все. Должен проклясть в душе легкомысленные затеи и безумные замыслы!
Глазами своей души, терзаемой мукой, Саломея вдруг увидела тень отца и тень того, кто лежал в земле неподалеку от этой беседки. В ней дрогнула горделивая скорбь. Чувство непоколебимой чести, которого она никогда еще в себе не ощущала, заставило ее сказать:
– Он не проклянет этих безумных замыслов!
– Он должен! Что достойно проклятья, должно быть проклято!
– Нет! То, что они делали, не достойно проклятья!
– Мой сын обязан помнить, что ему не подобает скитаться по грязным берлогам, прятаться в сене. Он дворянин и родом князь.
Саломея, уловив ударение на последнем слове, поняла все. Она сразу замкнулась в себе, что-то защелкнулось в ней как замок, ключа от которого уже никогда никому не найти. Она молчала. Дрожь прекратилась, осталась лишь острая боль в сердце. Она слушала, что говорила княгиня.
– Ты мое второе дитя… Моя единственная! Никогда, никогда в жизни я не забуду тебя. На смертном одре буду помнить твое лицо и твое имя. И он – верь мне, дорогая! – будет о тебе помнить, как о своей самой любимой. И уж не я буду той, которая скажет ему против тебя хоть слово. Пусть меня бог покарает, если я лгу! Но у тебя есть обязанности… Тебя воспитала пани Рудецкая, она была тебе матерью, когда ты осталась сиротой. Не так ли? Разве не была она тебе заботливой матерью?
– Была.
– А теперь она одинокая женщина, одна в этом пустом доме, несчастнейшая мать убитых сыновей. Неужели ты сможешь бросить ее одну, когда на тебе держится весь дом и хозяйство?
Саломея, поддавшись в своей безнадежности безрассудному порыву, собрала все свое мужество и спросила:
– А я бы не могла быть чем-нибудь полезной во время вашего путешествия по Италии?
– В качестве кого?
– Как служанка.
– Нет, дитя, ты не можешь быть служанкой. Так унизить тебя я бы никогда не согласилась. Именно потому, что наше положение в свете неравное, я не допущу такого унижения. Ты могла бы сопровождать Юзефа только как жена. Но это невозможно. Ты сама прекрасно понимаешь, что это невозможно.
– Так что же мне делать?
– Призови на помощь господа бога, любовь Юзефа и женщины, которая тебя воспитала. Быть может, и мою, если для нее найдется место в твоем сердце. Прикажи своему сердцу молчать. Время залечит рану, которую я сейчас тебе наношу… Доченька моя, доченька моя милая! Любимая! Любимая! Самая драгоценная!..
Княгиня опустилась на колени и, рыдая, обняла Саломею.
– Если бы ты могла почувствовать, как мое сердце страдает за тебя и твою несчастную любовь. В наших сердцах не было тайн друг от друга, а вот теперь… теперь, когда ты так страдаешь, я не могу тебе помочь. Я наношу тебе этот удар! Я вонзаю нож в то сердце, которое вернуло мне сына… О боже мой, прежде чем я решилась сказать это, я все глаза выплакала. Ах да – я забыла…
Княгиня начала искать что-то в карманах и при этом говорила:
– Не обижайся и не сочти это чем-то обидным… Я хочу поделиться с тобой всем, что у меня есть – душой и состоянием. Когда я вернусь домой, ты сама убедишься… А теперь – вот половина того, что у меня есть с собой… Ты должна это взять, должна!
Княгиня положила в руку Саломеи длинный, толстый кошелек, набитый золотыми монетами. Зажала ее пальцы вокруг мешочка, подняла ее омертвевшую руку и сунула подаренное сокровище в карман платья. У панны Саломеи мелькнула мысль: «Ах, деньги…»
Сердце ее разрывалось при мысли, что он уезжает навсегда и она остается здесь одна. Только это она понимала, все прочее было во тьме.
Как раскат грома, звучали в душе слова: «Время залечит эту рану».
Она вслушивалась в звук и смысл этих слов из далекой дали, из своего печального одиночества. Ей хотелось скорей уйти, остаться одной. Куда-то бежать. Она прошептала что-то невнятное, не отрывая губ от плеча своей госпожи. Княгиня прижала к себе молодую девушку, обхватила ее руками. Обильные, неудержимые, подлинно материнские слезы снова полились из этих властных глаз на лицо Саломеи. Они были так искренни и так чистосердечны, что проникли в раненое сердце и принесли призрачное успокоение. Они обнялись и умолкли, созерцая бездну своих чувств и глубину сердец. Саломее казалось, что она уже ушла отсюда и идет куда-то в очень дальний путь. Чувства ее поднялись на недосягаемую высоту. Она смотрела оттуда на тот, никогда не виданный край. Вздохнула под напором внезапной мысли: ах, так вот что значит мать?… Она постигла сердце матери и ее чувства… Поняла, что должна испытывать мать, поняла течение ее мыслей. Смотрела на это, как на простиравшуюся перед ней землю, как на плывущие в вышине облака. Дивилась, сколько у матери чувств, как разнообразны эти чувства. Различала их извилины, повороты… Улыбка скользнула по всем этим далеким видениям, как благодатный луч солнца по сиротливой местности. Ей хотелось раскрыть рот и сказать, что ведь и у нее есть дитя под сердцем, но девичья стыдливость остановила этот порыв, и он замер на дне души.
Княгиня сжимала в объятиях Мию, закрыв глаза. Она видела ее любовь. Она ее ощущала почти как свою. Это – цветущий луг, который лишь раз в жизни дано узреть человеку… В благоуханном воздухе порхают бабочки, колышутся разноцветные травы. Радостная песня звучит в устах девушки, которая босыми ножками бежит по цветам росистого луга…
И вот она должна обрушить проклятие смерти на «этот уголок рая, отнять этот божественный дар в жизни человека, вытоптать цветы, убить мотыльков, погасить свет и аромат цветов превратить в тлетворный запах.
Она сжала руки, склонила голову на плечо подруги и, все понимая, плакала. Зачем же растут цветы, зачем светит солнце? Почему она должна совершить это страшное деяние? Почему должна решиться на чудовищное мужество и неотвратимую тиранию? Почему должна поднять руку и душить то существо,
