это знает… Он повторил эти слова, повторил еще и еще раз:
Она прижалась к стене и обратилась в тень, которая ничего не знает, но верна до последнего часа…
Вдруг за домом раздался пронзительный крик. Зофка бросилась в дверь. Рафал бежал во двор, надевая по дороге шапку и застегивая ремни. Михцик показывал в даль, на другой берег Копшивянки, откуда медленно направлялась к ним австрийская конница и пехота. Рафал бросился с Михциком к лошадям. Но от взмыленных лошадей шел пар, бока у них так и ходили. Старый Ольбромский семенил за сыном, торопя его. Взгляд старика упал на обеих заморенных лошадей. Он что-то закричал… Побежал вдруг к конюшне и стал распоряжаться:
– Михцик! Михцик! Давай сюда лошадей, живее!
Михцик с Рафалом поспешили за стариком. Тот тем временем отворил трясущимися руками ворота конюшни и закричал:
– Гнедого. мерина панычу! Себе бери эту сивую кобылу! Живее! Что же ты стоишь! Это ты спас мне сына Петра… Перекладывай седло… Живее!.. Их уже видно…
Михцик взнуздал прекрасных коней, выращенных под недремлющим хозяйским оком, в темноте, выкормленных овсом и хлебом, а клячонок, на которых они приехали, завел в стойла. Рафал затягивал подпруги. Через минуту оба были в седле и дали шпору скакунам.
– Михцик! – кричал еще вслед им старик: – Спасибо тебе. Береги мне хлопца!..
Они услышали плач старика, увидели, как он протянул к ним с крыльца руки.
Огромными скачками они вынеслись из ворот в овражек за кладбищем, а оттуда на равнину, на зеленое, широкое и чистое поле. К Климонтову! Во весь опор! Как утренний ветер, летят они на крыльях быстроногих скакунов, преследуемые издали криком австрийцев… Только бы доскакать до Турецких лесов! Только бы доскакать до лесов!
Под Лысицей
Лишившись службы при генерале Сокольницком после событий, происшедших во время штурма Сандомира, Рафал вернулся несолоно хлебавши в свой полк на прежнюю должность. Только благодаря быстрой смене событий, капитуляции и уходу сандомирского гарнизона в Пулавы ему удалось выйти сухим из воды, избежать суда, разжалования и еще худших последствий.
Четвертого июля, когда все польские войска двинулись из Радома на юг, по пятам за отступающим неприятелем, Ольбромский во главе нескольких десятков улан своего эскадрона ехал впереди головного кавалерийского отряда, направляясь из-под Кунова в Свентокшижские горы. Он быстро миновал Бодзентин, через который только что прошла большая австрийская армия, и осторожно вступил в леса. Сначала он повернул направо, через деревню Псары, чтобы миновать большую дорогу, где он мог легко столкнуться с мародерами Монде. Окрестные крестьяне сообщили ему, что австрийские войска направились по большой дороге и что если он попробует пересечь эту дорогу, выйдя из-за Стравчаной горы, то легко может столкнуться с ними и быть застигнутым в лесу. Он направился тогда по свободной дороге прямо на Взорки и Святую Екатерину.
Моросил мелкий летний дождик. Прохладные луга на лесных полянах и в рощицах не все еще были скошены. Лишь кое-где пахло сухим сеном. На лугах еще пестрели прелестные лесные смолевки, касатки, чистотел и клевер. Нависнув над лесами, над цепью гор, над дикой пущей, клубились кое-где серые дождевые тучи. Лысица распахнула перед отрядом солдат свой темно-синий плащ, унизанный светлыми купами буков. Тут и там уносились ввысь длинные облачка, словно живое дыхание священных буков поднималось к небесам. Сырой туман стелился по земле под вековыми пихтами, и перед изумленным взором открывались их исполинские стволы и распростершийся над ними темный шатер дремучего леса.
Чем ближе к горе, тем больше благоухала пуща. Она разверзала перед всадниками свои недра, удивительную свою землю, усеянную гладкими валунами, подернутыми ржавчиной и зеленоватой плесенью, покатую землю гор, полоненную огромными корнями. Комли пихт, высившихся кругом, были покрыты как бы тусклым налетом серебра. С северной стороны они сплошь поросли жестким сухим мхом, цвета яшмы, лохматыми, всклокоченными бородами и космами мха. На сыром западном ветру зашумели, плавно заколыхались широкие верхушки елей, стали пригибаться огромные круги ветвей, а поднятые кверху шишки излили таинственный свой аромат. В чаще посвистывали зяблики…
Конный отряд миновал лесничество на Взорках, лесную деревушку под тем же названием, выросшую в глубокой чаще, населенную людьми, крепкими как пихты и могучими как буки. Чем выше поднимались всадники в гору, тем тверже становился грунт, состоявший из красных ломких камней. В сумраке пихт показалась высокая четырехгранная колокольня монастыря и белые его стены. Сразу же за кузницей и монастырским заезжим двором виднелась высокая садовая ограда.
Ольбромский укрыл часть своего отряда за каменной кузницей и напротив, за корчмой, и разделил его на два разъезда. Одному он приказал проехать дальше по дороге, до небольшого костела, а сам во главе другого разъезда решил незаметно проверить, нет ли австрийцев в монастырском подворье. Он спешился сам и приказал спешиться десятку улан. Одиннадцатый остался при лошадях и притаился с ними за корчмой. По знаку, данному трубачом, он должен был бежать с лошадьми налево в лес до указанной ему полянки. Рафал со своими солдатами тут же за корчмой перепрыгнул через высокую ограду с козырьком в сад.
Когда он очутился в саду, у него пропала всякая охота патрулировать, наблюдать, разведывать. Он задержался в конце сада в укромной беседке из дикорастущих деревьев и на минуту дал себе волю. Юноше грезилось его детство, как во сне он привиделся сам себе. Маленьким ребенком был он в этом саду, но все, все отлично запомнил. Ручеек святого Францишека, из которого рождается Черная Нида, бежит через сад, кипя, клокоча и пенясь сердито. Там серебристым каскадом низвергается он с деревянного желоба, проходящего под садовой оградой, тут звонко хлещет, точно падает на дно пустой бочки, а там с шумом и журчаньем бежит через сад под белыми мостиками, омывая корни слив и груш, пьющих его сладкую влагу. Вот добежал он до другой стены, снова попал в желоб, выдолбленный из половины елового кряжа, и вырвался на свободу.
В просветах аллей из-за фруктовых деревьев выглядывали белые стены. Все то, что когда-то так поразило своей необычайностью воображение ребенка, и сейчас производило такое же громадное впечатление…
Монастырь! Изумленный, потрясенный, юноша с прежним страхом смотрел на это воплощенное воспоминание детства. Те же серые, широко расставленные нервюры, в которых запечатлены неслыханное напряжение и мощь опоры, поддерживающей, как мужик могучим плечом, все сооружение. Те же камни, которые от выветривания уже потемнели и покрылись ржавчиной, как железо, разрушенное водой, или подернулись, как глазурью, неистребимым белым налетом и стали похожи на вековые изразцы. Над нервюрами – холодные высокие стены с маленькими окошечками под самой крышей. Ядовитая улыбка змеится на губах, когда невольно подумаешь о том, что же заставило прорезать так высоко окна в кельях монахинь. С той же ядовитой улыбкой взгляд украдкой стыдливо скользит по чаще фруктовых деревьев, туда, где на клумбах струят аромат невинности стройные лилии с узкими, широко раскрывшимися лепестками, с коричневыми пыльниками и липким желтоватым соком. Потеки сырости в изломах покрытых известкой стен, словно вечные, неизменные тени, оскверняют их белизну, как насмешка оскверняет вдохновение, как грязная острота оскверняет девственный восторг. Жестяные водосточные трубы, такое необычное здесь приспособление… Ведь в здешних местах не знают ничего, придуманного для удобства жизни. Все тут до сих пор, как при короле Болеславе Храбром, как при короле Кривоусте или Мнихе. Первые дома из камня были сложены монахинями при Бодзанте, князе церкви и охотнике, влюбленном в эту дикую пущу. Монахини проложили дорогу в эти места в диком бору, на каменистой глинистой почве взрастили они чудный сад. Они просвещали по селам деревенский люд, в течение столетий боролись с разбойниками в Свентокшижских горах, они развели первые сады в лесах вокруг хат, научили крестьян сажать овощи на грядах, ткать шерсть и вышивать льняные сорочки.
Солдаты быстро пробежали сад и пробрались на широкий двор. Монастырские конюшни и двор были пусты, но около забора, видно, недавно кормили лошадей. Посреди двора еще тлели бивачные костры. На конюшне разведчики схватили конюха и быстро выведали у него, что ночью, уже под утро, в монастыре останавливались немецкие войска, пешие и конные, что офицеры приказали дать им поесть в трапезной, а потом все ушли по направлению к Кельцам, только где-то по дороге сильно стреляли.
