фигурировавший под именем гостиницы, помещался на одной из самых грязных улиц города. Ворота, прорезанные в двухэтажном фасаде домишки, вели во двор, немногим пошире, чем сами ворота, и вымощенный такими огромными каменными глыбами, словно этот труд выполняли циклопы, строители Акризия, Персеева деда. Конюшня под большой, довольно дырявой крышей была как бы продолжением двора. По обе стороны открытой площадки тянулись два длинных одноэтажных дома, где были расположены номера; их двери выходили прямо во двор; по булыжникам было заметно, что лошадям шляхтичей, проводивших время в Варшавской гостинице, приходилось иной раз очень долго дожидаться своих господ. В углу дворика, на обшарпанной стене, чернели огромные буквы надписи: «Нумерной», а ниже виднелось до половины ушедшее в землю окно. Там обретался тощий и мрачный Винцентий, существо, живущее чаевыми, которыми за много различных услуг награждало его светское общество, посещавшее Варшавскую гостиницу.
Пани Борович велела Марцину повторять грамматику, а сама прилегла на диван отдохнуть. Она стремилась хоть минутным сном сократить ожидание и приблизить время, когда ее хлопоты дадут наконец плоды, но ей не удалось и глаз сомкнуть. Жесткая гостиничная подушка и влажная наволочка наполняли ее отвращением; ежеминутно во двор въезжала какая-нибудь подвода и раздавался страшный грохот; кроме того, из соседнего номера, куда вела наглухо запертая и заставленная комодом дверь, доносились непрестанные шум и крики.
– Сами вы, батюшка, понятия не имеете об ударениях, а меня учите! – пискливо и с чрезвычайным ожесточением кричал детский голос.
– Я тебя, лоботряс, не спрашиваю, о чем я имею понятие, а о чем нет, а приказываю тебе читать… – отвечал низкий голос.
– Ну, так я вам говорю, что вы понятия не имеете! Бороды брить – это вы знаете, патлы стричь – тоже, а что касается чтения, это не вашего ума дело.
– Ну, видали… – причитал низкий голос. – Еще и школяром не стал, а уж вон как разговаривает! Что же потом-то будет? Отца, родителя своего, не почитаешь?
– Э!.. Оставьте меня, батюшка, в покое!.. Учитель приказывал не так читать, вот и все.
– Тут учителя нет, понятно тебе это? Вот завтра или послезавтра как возьмут тебя в работу, ты и останешься с носом, потому как не будешь читать и вовсе все позабудешь.
– Ну да, так уж и с носом… – буркнул детский голос.
Стоя у окна, Марцинек зубрил общеизвестные грамматические термины, которые знал, мало сказать как «Отче наш», а как таблицу умножения, в разбивку, и апатично глядел во двор.
Разговор в соседней комнате был для него мало интересен, его внимание было привлечено происходящим во дворе.
Там стоял еврей, одетый в сюртук, правда длинный, но не до пят, как обычно, и притом совершенно чистый. Он держал во рту белый костяной набалдашник своей трости и слушал, что оживленно рассказывал ему номерной. Время от времени он бросал взгляд на окно, у которого стоял Марцинек, и усердно чесал в бороде пальцами правой руки. Наконец он не спеша приблизился к дверям номера и постучал.
– Кто там? – с тревогой спросила пани Борович, позорачивая ключ в замке.
– Это я, вельможная пани, – сказал пришелец, просовывая голову в номер. – Я по хлебной части, хотел бы поговорить о делах.
– У меня нет сейчас времени заниматься делами. Поезжайте, пожалуйста, к мужу в Гавронки, с ним и поговорите.
– Легко сказать, вельможная пани, поезжайте… Такие тяжелые времена настали с этим застоем, с этим… правительством. Да что я, не мне, вельможная пани, объяснять вам эти вещи, – отвечал он, почти силой проникая в комнату.
– Вот что, любезный, я не вельможная и о делах сейчас здесь говорить не стану, у меня на шее дела поважней…
– С этим молодым человеком?… Понимаю, понимаю, дорогая пани. Это затруднение немалое… Я знаю, знаю… – сказал он со вздохом.
Вздох и особенно упоминание о молодом человеке тотчас смягчили сердце пани Борович.
– Может, сами отдавали сына в гимназию? – спросила она.
– Сам я не отдавал, потому что мне не по карману такие фанаберии в нынешнее время, но мой брат – тот отдавал. Ну, и получил удовольствие… А в какой класс? – с улыбкой спросил он Марцинека.
– В приготовительный.
– У-у! Очень много кандидатов, целых сто человек, говорят, на тридцать четыре места. А он хорошо подготовлен… извиняюсь, как зовут сыночка?
– Марцинек… – ответила пани Борович. – Спрашиваете, хорошо ли подготовлен? Конечно хорошо, но выдержит ли… кто может знать?…
– Почему ему не выдержать, такому Марцинеку? – воскликнул купец. – Он наверное выдержит, только выдержать и поступить – это две большие разницы. Вы только посчитайте: сто, а может, и больше еще кандидатов на тридцать четыре места. Это же страшная цифра. Они… эти москали, – прибавил он потише, – наверное, и по латыни будут спрашивать наших детей на экзамене в приготовительный класс!.. Сейчас почти все подготовлены, все говорят по-русски, пани моя дорогая, а они выбирают только некоторых. Ой, какие это тяжелые времена, вельможная пани, для просвещения.
Глаза Марцинека встретились со взглядом матери и не почерпнули там бодрости. Этот еврей вдруг показался пани Борович дурным вестником. Ей захотелось поскорее отвязаться от него, но он вдруг сказал:
– Мой брат два года назад, когда тоже отдавал сына в приготовительный, прекрасно устроился.
– Как же он устроился?
– Он себе подумал так: кто лучше всех знает, как надо отвечать, чтобы сдать в приготовительный класс? Конечно, тот, кто экзаменует в приготовительный класс. Так он себе дальше подумал: почему же тот, что экзаменует в приготовительный класс, не может научить моего сына хорошо отвечать? Почему он не может его репетировать, раз все учителя имеют право давать уроки? Так он подумал, мой брат, и пошел к пану Маевскому, который экзаменует и потом весь год учит в приготовительном классе и русскому и арифметике… И он его хорошенько попросил…
– И много заплатил ваш брат за эти уроки?
– Этого я точно не знаю, но мне что-то кажется, что немного. Он имеет снисхождение, этот пан Маевский.
– А долго ваш племянник ходил к нему?
– И тоже недолго. Всего неделю ходил.
– И выдержал?
– Выдержал очень хорошо, лучше, чем такие, которые брали уроки у студентов…
– Голубчик вы мой, – сказала мать Марцинека, – а не могли бы вы, случайно, узнать у своего брата, сколько он заплатил пану Маевскому?
– Почему нет? Я могу узнать, только ответ дам, наверно, только завтра, потому что мой брат живет очень далеко, на другом конце города, за предместьем Подпоркой, а у меня там нет никакого дела…
– Я бы вам вернула расходы на извозчика, – сказала пани Борович, вынимая из сумочки рублевую бумажку и подавая ее торговцу, – если бы вы согласились сейчас же поехать и узнать подробно.
– Отчего же, я могу это для вас сделать, – сказал еврей, небрежно пряча бумажку в кошелек. – Я узнаю и скоро вернусь. Адью!
Не успела еще пани Борович остыть от жара, в который ее бросило, когда она услышала о возможности такого упрощения экзаменационного вопроса, не успела она еще сосредоточить мысли и взвесить все обстоятельства, как еврей уже снова стучался в дверь. Поручение узнать секрет от брата, живущего на другом конце города Клерикова, он выполнил так быстро, словно в Клерикове работали какие-то молниеносные средства сообщения, еще не введенные ни на одном континенте.
– Мой брат говорит, – сказал он еще в дверях, – что на всю эту штуку он истратил по три рубля в час, это выходит двадцать один рубль. А чтобы вышло повежливей, так он дал двадцать пять рублей, одной бумажкой.
– А вы, случайно, не знаете, где живет пан Маевский?
