не мог найти ничего дурного: все было хорошо. Если бы взамен того, что он готовил уроки с Владзей и Мицей, его заставили спать в конюшне, он согласился бы и на это. И все же не раз во время большой перемены, когда все его одноклассники покупали у сторожихи по пять, восемь, по десять булок, по четыре, по шесть сарделек, а он сидел голодный и слушал, как бурчит у него в животе, ему хотелось послать к чертям скудные обеды Плоневичей, экономивших на картошке и крупах. Однако все это возмещала собственная комната. Она доставляла ему величайшее удовольствие; сидя там по ночам, он все время испытывал такую радость, что даже сам отдавал себе в ней отчет. Комнатенка находилась по соседству с кладовой, поэтому подполье было битком набито крысами. Стоило Радеку погасить свет, как со всех сторон раздавался шорох, шелест, писк, хруст, и огромные крысы начинали гулять не только по полу, но и вдоль и поперек дивана.
За окном, нижняя рама которого была на одном уровне с землей, рос дикий розовый куст, и его высокие ветки, вооруженные кривыми шипами, заглядывали в Радекову комнатенку. Когда Радек первый раз проснулся в своем новом жилище, глаза его остановились на шиповнике как на побратиме, на товарище, напоминавшем ему о лугах и хатах. Ему померещилось, что тот заглядывает к нему в комнату и шлет привет его печали. С тех пор бедный шиповник был так близок Радеку, словно уходил корнями в его сердце. И то сказать, он был его единственным другом в Клерикове.
Первые месяцы по приезде Радек чувствовал себя очень одиноко. Раз только он зашел по делу к двум товарищам по классу, жившим поблизости у родственников. Это были сыновья провинциального нотариуса, человека богатого. У них была своя комнатка с отдельным ходом. Радек попал к ним на… бал. К ввинченному в потолок крюку сыновья нотариуса прикрепили на веревке жестяной таз, дном вверх. Края его были облеплены горящими сальными свечками, и все в целом изображало люстру. Воткнутые кое-где вербные веточки представляли собой декоративные растения, украшающие зал. Кто-то невидимый играл в углу на гребенке; Вильчковицкий, второгодник пятого класса, – на губной гармонике. Несколько гимназистов со страстью и увлечением вальсировали, за полным отсутствием барышень грациозно сжимая в объятиях стулья. Какой-то верзила самозабвенно кружился, прижимая к груди валик дивана, специально отодранный для этой цели. Радек, войдя, не мог понять, что это – впрямь ли барские «танцы» или просто школярское шутовство. Он стал в сторонке и набожно уставился на развлекающихся товарищей. Его, разумеется, немедленно подняли на смех.
Никто в классе не сближался с ним, наоборот – все травили. Тотчас были замечены и подковки на его яловых сапогах, и парусиновые штаны, и холщовая рубашка, тесемка и крестьянские провинциализмы в его речи. Был даже в классе остряк, некий Тымкевич, который вечно его передразнивал. Во время большой перемены нарочно соблюдалась тишина, и тогда с последних парт слышался голос, подражавший крестьянскому говору:
– Кум, а кум, а по вкусу вам картошка с пахтаньем?
С другого конца класса жалобно отвечали:
– Ой, куманек, по вкусу, ой, по вкусу!
– А мясо-то вам по вкусу?
– Как же это мясо, да было бы не по вкусу человеку! Только вот не умею я того мяса есть по- господски…
– По-господски?
– Ага. Как отдали меня тятенька на квартиру, тут-то я и увидел, как господа едят. Берут этакие маленькие вилы, да блестящие такие, поддевают то мясо, да и тащат в рот, будто мужик сноп в сарай.
Слушая эти диалоги, Радек испытывал жгучий стыд, но наряду с ним таилась в его душе и месть, глубоко, как искра в кремне, скрывающаяся под маской равнодушия и презрения. Учителя бессознательно обостряли отношения новичка с товарищами, часто вызывая его к доске для исследования и оценки его умственного багажа. Пришельцу из Пыжоглова казалось, что его передразнивают решительно все. В прогимназии самые важные предметы преподавали всякого рода недотепы, чудаки и мастодонты, так что Радек по-латыни, греческому, математике и т. д. в качестве перлов, преподанных ему пыжогловскими мудрецами, провозглашал подлинные курьезы. Все эти обстоятельства привели к тому, что Ендрек, очень хороший и прилежный ученик, стал в классе если не посмешищем, то во всяком случае мишенью для насмешек.
Во время одного из уроков, месяца через два после начала учебного года, его вызвал к доске господин Ногацкий и велел доказать теорему, заданную к сегодняшнему дню. Радек стал у доски, взял мел и стал чертить усеченную пирамиду. Сильное волнение на некоторое время ослабило его память и быстроту соображения. Он сделал ошибку в чертеже, проведя одну из линий много правей, чем следовало. Ногацкий несколько раз поправлял его, говоря своим холодным голосом:
– Радек, линию ФГ надо провести левее.
Ученик стер рукой линию, но провел ее еще хуже.
– Линию ФГ – левее… – снова проскандировал учитель.
В классе уже потихоньку хихикали, и Ендрек все более терял уверенность в себе. Он снова стер злополучную линию и начертил уже совсем нелепый хвостик где-то вне фигуры.
– Радек, я сказал, что линию ФГ нужно провести левее…
Взволнованный и трепещущий ученик стер ее и беспомощно опустил руки. Черные пятна мелькали у него перед глазами, во рту пересохло, губы дергались и дрожали. И тут с предпоследней парты высунулся Тымкевич и внятно по-польски шепнул:
– Кум, дык на себя же!
Как раз в это мгновение Радек взял себя в руки, решительно провел правильную линию и стал превосходно доказывать теорему. Общий смех грянул в классе. Даже хладнокровный Ногацкий, выговаривая Тымкевичу за слова, произнесенные во время урока «на другом языке», не мог сдержать веселой улыбки. Радек быстро закончил теорему, решил геометрическую задачу и, получив отличную отметку, вернулся на свое место.
По окончании урока, прежде чем преподаватель вышел из класса, он с закушенной губой стремительно подбежал к Тымкевичу и кулаком наотмашь ударил его в зубы раз и другой… Атакуемый кинулся в драку, но Радек крепко ухватил его своей лапищей за шею, тряхнул несколько раз, подтащил к стене и принялся бить, по-мужичьи, раз за разом – по зубам, по шее, в нос, в челюсть. Прежде чем дерущихся удалось разнять, изо рта и носа у Тымкевича хлынула кровь. Учитель созерцал весь этот скандал с кафедры. Когда окровавленного и бледного, как мертвеца, Тымкевича положили на лавку, Ногацкий вышел, прикрыв дверь и приказав всем оставаться на местах. Через несколько минут в класс вошли Крестообрядников, инспектор, классный наставник, его помощник и несколько учителей. Радек, свесив голову, стоял у своей парты. Слезы изредка срывались с его ресниц и разбрызгивались о крышку парты. Дежурный в двух словах рассказал об инциденте. Ногацкий подтвердил точность рассказанного. У Тымкевича было разбито лицо, один глаз заплыл, рот полон крови. Директор внимательно выслушал все и сказал присутствующим учителям:
– Мне думается, господа, что я не разойдусь в мнении с педагогическим советом, если исключу Радека из гимназии. Это разбойник, а не ученик. Хам, настоящий хам…
Затем он обратился к виновнику:
– Радек, я вас исключаю из гимназии, раз и навсегда.
Сказав это, он распорядился, чтобы классный наставник засадил Тымкевича на следующий же день после выздоровления на четыре часа в карцер, а Радека вычеркнул из списков, – и удалился со своей свитой. Классный наставник сочувственно взглянул на Ендрека и с сожалением в голосе сказал:
– Ничего не поделаешь… придется вам сейчас же покинуть гимназию.
Радек сгреб свои книжки и тетради в ранец, закрыл его на застежку и вышел, поклонившись классному наставнику, словно уходил на перемену. Перемена уже кончилась. Верхний коридор и лестница опустели. Из какого-то класса слышался мерный голос учителя физики:
– С этой целью мы берем два металлических прута…
Радек медленно плелся вниз по лестнице, бессмысленно повторяя про себя: «С этой целью мы берем два металлических прута… с этой целью мы берем…» Он был спокоен, хотя сердце его мучительно колотилось, а холодная дрожь пронизывала до костей. Он прошел вестибюль, вышел во двор и там, точно споткнувшись, затоптался на одном месте. Ему вспомнился обломанный куст шиповника, вернее – связанные с ним счастливые минуты.
