лицом, обрамленным жидкой черной бородой. С губ инспектора Ячменева почти не сходила мягкая, добродушная улыбка. Его затуманенные глаза глядели доброжелательно и дружески.
– Здравствуйте, господин Веховский, – сказал он по-русски, приглаживая рукой жидкие волосы на висках. – Что слышно? Как живете?
– Хорошо, господин инспектор, – ответил Веховский, в сердце которого при виде столь милостивого начальника забрезжил слабый лучик надежды.
– Ну и зима у вас лютая! Много пришлось мне попутешествовать по святой Руси, а такой холод в марте редко приходилось видывать. Я в карете, в шубе, в пальто – и то чувствую, знаете ли, этакую дрожь в спине…
– А может, чтобы согреться… – шепнул Веховский, чувствуя в сто раз более пронизывающую дрожь в самых пятках. Ячменев притворился, что не расслышал. Он обернулся к детям, которые сидели неподвижно, тараща от изумления глаза и большей частью широко раскрыв рты.
– Как поживаете, детки? – сказал он ласково. – Здравствуйте!
Стоя за спиной Ячменева, Веховский подавал им знаки глазами, руками и всем корпусом, но тщетно. Никто не отвечал на приветствие начальника. Лишь добрую минуту спустя Михцик, подгоняемый отчаянными взглядами и жестами своего наставника, вскочил и заорал:
– Здравия желаем вашему высокородию! Инспектор прищелкнул губами и приподнял брови так загадочно, что Веховского мороз по спине подрал.
– Господин учитель, будьте добры вызвать какого-нибудь из своих учеников, – сказал ревизор спустя минуту, – мне хотелось бы услышать, как они читают.
– Может быть, вы, господин инспектор, сами соблаговолите приказать кому-нибудь из них, – любезно сказал Веховский, подавая журнал и в то же время всеми силами души моля бога, чтобы высокопоставленному посетителю не пришло в голову согласиться на это предложение. Ячменев с любезной улыбкой отодвинул журнал, говоря:
– Нет, нет… Будьте добры вы.
Веховский с минуту притворялся, будто раздумывает, кого бы вызвать, но наконец указал пальцем на Михцика, которого нарочно посадил в четвертом ряду.
Между тем Ячменев поднялся на кафедру, сел и, опершись подбородком на руку, из-под полузакрытых век пристально всматривался в толпу детей.
Михцик встал, благовоспитанно взял Паульсона тремя пальцами и исполнил свою партию. Испуг, словно мраморная плита навалившийся на Веховского, на миг сдвинулся с его груди. Михцик читал блестяще, плавно, громко. Инспектор приложил ладонь к уху, чтобы лучше улавливать звуки, с удовлетворением поправлял ударения и одобрительно кивал головой.
– А не можешь ли ты рассказать своими словами то, что сейчас прочитал? – спросил он погодя.
Мальчик закрыл книгу, отодвинул ее в знак того, что будет пользоваться исключительно памятью, и стал передавать по-русски содержание прочитанной сказки.
Ячменев все улыбался. В самом интересном месте повествования он поднял руку и с тем характерным жестом, который делает учитель, уверенный, что его любимый ученик ответит правильно, бросил быстрый вопрос:
– Семью девять?
– Шестьдесят три! – торжествующе выкрикнул Михцик.
– Превосходно, превосходно, – громко сказал инспектор и, наклонившись к Веховскому, тихонько шепнул: – Вот что, уважаемый господин учитель, этому мальчику в конце года. Понимаете? Первую…
Педагог наклонил голову и слегка раздул ноздри в знак полнейшего понимания. В этот момент он напоминал официанта из модного ресторана, угадывающего желания щедрого клиента. Он был уже почти уверен в своем счастье и, как это свойственно счастливому человеку, стал искушать судьбу.
– Быть может, господину инспектору будет угодно спросить Михцика еще что-нибудь? По арифметике, по грамматике?
– Неужели? Весьма, весьма… Но пора уже его оставить. Пожалуйста, вызовите еще кого-нибудь.
– Пентек! – вызвал несколько растерявшийся учитель.
– Есьць! – рявкнул Пентек, уверенный, что начинается так называемая перекличка.
– Читай! – проскрежетал Веховский.
Чтение Пеитека восхитило инспектора уже меньше. Он совсем не поправлял его, а лишь усмехался полушутливо-полуиронически. Не успел мальчик осилить и трех строк, как он сказал учителю:
– Вызовите, пожалуйста, еще кого-нибудь…
Слова эти отдались в мозгу учителя страшным шумом который развеял все его мысли, как ветер полову. Еще несколько мальчиков умели с грехом пополам читать по складам, да и то с употреблением лишь немногих букв. Однако Веховский наугад вызвал:
– Гулька Матвей.
Гулька встал, взял в руки указку и тихонько прошептал несколько русских букв. Когда инспектор попросил его говорить погромче, мальчик испугался, сел на место и в конце концов залез под скамью. Тогда Ячменев спустился с кафедры и, прохаживаясь между скамьями, стал сам поочередно экзаменовать детей. Это продолжалось очень долго. Вдруг Веховский, потрясаемый дрожью ужаса, услышал, как инспектор на чистейшем польском языке говорит:
– Ну, а кто из вас, дети, умеет читать по-польски? Ну-ка, кто умеет?
В разных углах классной комнаты отозвалось несколько голосов.
– Увидим, увидим… Читай! – приказал он первой с краю девчушке.
Закутанная в платки девочка достала «Вторую книжку» Лучика[2] и стала довольно плавно читать.
– Кто же это тебя выучил так читать по-польски? – спросил ее Ячменев.
– Стрыйна[3] выучили… – шепнула она.
– Стрыйна? Что такое стрыйна, господин учитель? – обратился инспектор к Веховскому.
– А тебя кто научил читать по-польски? – спросил он маленького мальчика, не дожидаясь ответа Веховского.
– Пани учительша показала нам с Каськой по-печатному…
– Пани учительша? Вот как? – шепнул тот, ядовито улыбаясь.
Выслушав еще нескольких мальчиков и получив сведения, что нерусские буквы показал им сам учитель, инспектор вернулся к кафедре и заговорил с Веховским.
– Какой-нибудь ксендз посещает школу?
– Нет. У нас в деревне нет костела; только в местечке Пархатковицах, за десять верст отсюда, есть костел и два ксендза.
– Так, так… Ну, господин Веховский, – внезапно сказал Ячменев, – очень, очень скверно. На такую ораву детей всего двое читают, остальные ни в зуб толкнуть. Впрочем, я не так выразился: довольно значительное количество читает по-польски, по сравнению же с читающими по-русски прямо-таки колоссальное количество. И меня это даже не удивляет. Вы, как поляк и католик, ведете польскую пропаганду.
– Пропаганду… польскую? – простонал Веховский, не в силах понять, что могут означать эти два слова, но прекрасно понимая лишь одно, что за ними скрывается слово: отставка.
– Да… польскую пропаганду! – визгливо вскричал Ячменев. – Это может улыбаться вам и прочим, но не таково, как я не раз уж писал в циркулярах, желание властей. Вы здесь служите, и вы плохо несете свою службу. Мало детей читает… Не вижу результатов…
– Михцик, – шепнул Веховский.
– Что Михцик? Бывали вы когда-нибудь в театре, видели там первого тенора и статистов? Так вот вся ваша школа – это статисты, а эти двое – первые тенора, редкостные экспонаты… Старая штучка, очень хорошо мне известная. Ведь это же повторяется почти в каждой школе и смертельно надоело… Я недоволен вами, господин Веховский…
У учителя все задрожало внутри. Он уже не видел инспектора и, как дитя, повернулся к щелке двери, ведущей в его квартиру, сквозь которую подсматривала и подслушивала пани Марцианна. В мозгу его, как мучительные уколы, еще пробивались кое-какие мысли. За одну из них он ухватился, как за последнее
