глубоко вдавленный след. Он подошел ближе. Да, явно отпечаток ноги. Вода успела просочиться внутрь, и стенки следа чуть опали. Неподалеку оказался еще один след, и Ральф двинулся в том направлении, все так же сжимая кончиками пальцев край башмака. Сейчас он действительно чувствовал интерес. Ведь как ни посмотри, один ботинок ему был совершенно ни к чему.
Наконец Ральф увидел тот самый предмет, который первоначально привлек его внимание: К нему же вели и следы — ему показалось, что среди зарослей тростника валяется груда каких-то лохмотьев. Как знать, подумалось Ральфу, вдруг кто-то в порыве безумия вздумал скинуть с себя всю одежду?
Ральф осторожно приблизился — и неожиданно замер на месте.
Да, это действительно было похоже на ворох одежды, но с другой стороны, из-под него торчала человеческая нога, и Ральф не мог оторвать от нее взгляда. Носок есть, а обуви нет. Он посмотрел на башмак, который держал в руке, потом снова на ногу. Его охватило изумление, к которому примешивалось и смущение. Ни разу за время всех своих путешествий он не встречал ничего подобного. Ральф понимал, что надо что-то делать, но опыт минувших лет жизни не давал надлежащего совета — что именно. Спустя несколько секунд он крепко сжал рукоять трости и решительно двинулся вперед, пока не подошел вплотную к телу. Одна рука человека была выброшена вперед, другая пряталась под скомканной, полуснятой одеждой. На ткани отчетливо проступали темные пятна крови, а плащ был задран кверху, полностью укрывая голову.
— Эй, — позвал Ральф.
Ответа не было.
— Слушайте, с вами все в порядке?
Человек под лохмотьями молчал.
Ральф глубоко вздохнул. Он терпеть не мог ввязываться во всякие истории, тем более когда они не касались непосредственно его самого, но здесь, похоже, не было другого выхода. Наклонившись, он резко отдернул плащ, чтобы взглянуть лежащему в лицо.
И в этот же миг мирную тишину разорвал его крик.
Головы у человека не было.
Никогда раньше Ральфу не приходилось сталкиваться с подобным…
Джон Везерби имел обыкновение несколько раз в неделю обедать в своем клубе на Сент-Джеймс. Ему нравилась тамошняя кухня, ее тщательно сбалансированная диета, в которую неизменно входил бокал — другой хорошо выдержанного бургундского; после обеда он проходил в бар, чтобы в очередной раз насладиться любимой маркой бренди и изысканной гаванской сигарой. Впрочем, едва ли правильно было бы считать Везерби человеком бездумной привычки. Ему просто пришлась по душе эта вполне удобная и к тому же действительно приятная процедура, и он не собирался вносить в нее каких-либо изменений — равно как менять своего портного и основательно вышедшие из моды костюмы.
Клуб Везерби назывался «Искатели приключений». Он уже много лет состоял его членом и ни разу не прельстился мыслью присоединиться к какому-либо иному обществу. Впрочем, за минувшие годы клуб претерпел немало изменений, став скорее модным, нежели по-настоящему профессиональным, и теперь членство в нем скорее определялось социальным происхождением, а не личными достоинствами. Сейчас это был уже далеко не тот клуб, который в свое время избрал для себя Джон, однако Везерби все же не испытывал намерения сменить его, поскольку искренне сомневался, что какой-то другой окажется более подходящим и соответствующим его ожиданиям. При этом он философски допускал, что изменился не столько клуб, сколько темп жизни. А может, дело было в том, что с возрастом изменился он сам, несколько поотстав от неудержимо спешившей вперед этой самой жизни?
Иногда он искренне жалел о безвозвратно ушедших временах, например, когда входил в бар и видел слонявшихся повсюду молодых людей, одетых в безупречно сшитые костюмы, хотя, по его мнению, и не столь изысканно подстриженных. Везерби всегда считал себя терпимым человеком и в самом деле был таковым: сожалея о прошедшем, он никого никогда не осуждал. И все же ему недоставало атмосферы былых дней, когда ветеранов клуба связывали общие интересы — приключения, о которых можно вспомнить за рюмкой бренди или, что было еще лучше, приключения, которые им только предстояло пережить.
Сейчас же все это было уже в прошлом. Давно минуло то время, когда Везерби в последний раз отправлялся в путешествие, но если бы сейчас в клуб зашел хоть кто-нибудь из старых его членов, разговор неизбежно переключился бы на воспоминания о былом. А с другой стороны, горьковатым получилось бы это удовольствие — перебирать в памяти события, которым никогда больше не суждено было повториться.
Джон окинул взглядом столовую: ни одного знакомого лица. Впрочем, по нынешним временам это стало вполне обычным делом. Из всех друзей и приятелей, когда-то разделявших с ним радости и опасности увлекательных путешествий, один лишь Байрон отказался подчиниться гнету прожитых лет, только Байрон, этот убежденный проповедник собственной теории жизни и смерти, мог поведать какую-то новую историю. Но Байрон давно уже не бывал в Лондоне: он оставался в привычной атмосфере приключений и ему не было нужды перебирать в памяти картинки прошлого. Везерби всегда восхищался Байроном. В его отношении к Байрону не было и тени зависти: он просто преклонялся перед этим человеком, во многом, правда, не одобряя его стиля жизни. Минуло почти десять лет после их последней встречи, но Джон прекрасно помнил тот вечер.
Они сидели в баре и смаковали бренди. Байрон недавно вернулся из Африки, а Везерби едва ли не накануне принял решение отойти от «большой охоты». Некоторое время они вспоминали былые дни, когда вместе отправлялись в свою последнюю экспедицию в северо — западную Канаду, и Джон обмолвился, что собрался на покой. Байрон тогда огорчился, даже рассердился. Да и сам Везерби особой радости не испытывал. Это было окончательное решение: он был уже не молод, глаза утратили былую остроту а мышцы — прежнюю силу. Все свои молодые годы Везерби, в сущности, посвятил охоте, но время шло, и он уже не решался пускаться в опасные авантюры, тем более, что в подобных случаях его присутствие могло бы не столько сослужить приятелям добрую службу, сколько стало бы для них досадной обузой.
Что же до Байрона, то для него охота всегда была чем-то большим, нежели просто удовольствием или обычной страстью — в охоте таилась сама философия его жизни. Да, Байрон тогда сильно разволновался, пытался убедить друга, что тот совершает роковую ошибку, намереваясь погрузиться в тихую и спокойную лондонскую жизнь. Его голос звучал проникновенно, глубоко, а, разгорячившись и возбужденно жестикулируя, он несколько раз повысил тон.
Неподалеку от них стояло несколько новых членов клуба. Молодежь с интересом присматривалась к выразительным жестам Байрона, вслушивалась в его громкую речь, но явно считала и Байрона и самого Везерби чудаками. Один из них — молодой человек с надменным выражением лица — приблизился к ним. По виду это был вожак одной из недавно народившихся групп либеральной аристократии. Подмигнув приятелям, он остановился рядом с Байроном, причем настолько близко, что тот, даже увлеченный своим жарким монологом, не мог его не заметить.
Байрон замер на полуслове и взглянул на юношу. Это не был взгляд обыкновенного человека: он не столько смотрел, сколько вглядывался, словно находился в густых джунглях. При этом он не произнес ни слова. Молодой человек попытался было ответить ему столь же решительным взором, однако его, видимо, подвели чересчур изысканные манеры, и он решил найти спасение в словах.
— Прошу прощения, сэр, что случайно подслушал ваш разговор, — проговорил он с подчеркнутой вежливостью, делая особое ударение на слове «сэр».
Байрон, похоже, его даже не услышал.
— Насколько я понял, вы проповедуете так называемую «охоту по-крупному»?
Байрон снова промолчал, вместо него заговорил Везерби:
— Вы правы, молодой человек, мы оба являемся ее поклонниками.
Однако юноша не обратил на Везерби никакого внимания. Под взглядом же Байрона он заметно покраснел.
— Может, скажете мне — я всегда хотел в этом разобраться, — какое удовольствие получает взрослый и, очевидно, вполне интеллигентный человек, убивая беззащитных животных?
Подобных вопросов задавать Байрону явно не стоило.
Рассердился даже Везерби: и терпение имеет свои пределы. Приятели молодого человека тоже приблизились и лукаво посмеивались за его спиной. Байрон продолжал хранить молчание. Он смотрел на
