завтраку для молодых, как положено делать в первые дни их совместной жизни.
Чуть слышно напевая, Умм Эззет время от времени утирала подолом слезы, невольно струившиеся по ее щекам. Слезы были теплые, но она чувствовала, как они холодят щеки, горевшие от печного жара.
Молодая вышла во двор, взяла что-то и ушла к себе. Всполошились голуби, привлеченные ее цветами. Мать, здороваясь с невесткой, попыталась разглядеть, что это она берет, но так ничего и не увидела, ведь глаза у нее слезились от чада.
Мать снова стала тихонько напевать, выкладывая лепешки на плетеное блюдо. Голуби, встревоженные появлением в доме незнакомой женщины, ворковали, как будто разговаривали, спрашивая друг друга, кто она такая.
А мать вспомнила другой разговор. Вспомнила, как ласково обнимал и уговаривал ее сын в тот день, когда просил согласия на женитьбу. Но она прогнала воспоминание, решив, что глупо об этом думать, и запела громче. Ведь всякая женщина отнимает мужчину у другой женщины. Она пела все громче, потому что воспоминание неотвязно преследовало ее, и убеждала себя: «Легче, когда отнимают сына, горше, когда отбивают мужа… Слава аллаху…»
Умм Эззет несколько успокоилась и продолжала укладывать на блюде лепешки, а вокруг них — сладости. Приготовив молодоженам завтрак, она подала блюдо невестке через полуотворенную дверь.
Когда она вернулась на двор, огонь в печке уже потух, голуби перестали ворковать, а некормленые куры громко кудахтали. Корова в стойле призывно мычала в ожидании утренней дойки.
Тут мать почувствовала, что ей уже не хочется петь. Она словно очнулась, вспомнив, что в ее заботах и внимании больше, чем эти двое, которые вот уже пять дней не выходят из своей комнаты раньше полудня, нуждаются другие люди и живые твари.
Там, в поле, одиноко работает ее муж. Ей стало жаль его. Стало жаль сиротливо кудахтающих кур, призывно мычащую корову. Почудилось, будто молоко в ее вымени уже свернулось, хоть Умм Эззет опоздала подоить ее всего лишь на час.
Она выпрямилась, гордо расправила плечи и, как воин, надевающий боевые доспехи, неожиданно осознала свою значимость. Но к гордости ее примешивалась грусть. В душе она твердила: «Все ведь добыто своими руками… Родители в поте лица давят виноград, а дети пьют вино да пляшут».
Все вдруг ей опротивело. Она раздраженно пнула важно расхаживавшего по двору индюка: его красный, как кровь, гребень напомнил ей о длинном красном платье, в котором молодая только что выходила во двор.
Муж ее работает сейчас в поле, опоясавшись широким шерстяным кушаком. А она подвязалась своей старой малаей[11] и суетится во дворе, задавая корм птице. Она чувствует себя чуточку виноватой оттого, что припозднилась.
Наконец она стала доить корову.
Корова жевала жвачку, пофыркивала, подставив хозяйке вымя. Пальцы матери проворно делали свое дело. Молоко струей полилось в подойник с привычным певучим звуком.
Корова позволяет себя доить лишь тому, кто знает особый секрет. Мать, владея им, чувствовала себя уверенной и сильной, словно корова, отдавая ей молоко, признавала над собой ее власть. Она усмехнулась про себя и снова подумала: родители в поте лица давят виноград, а дети пьют вино да пляшут.
Дверь комнаты молодых была как раз напротив коровника, и мать, продолжая доить, неотрывно смотрела на нее. Дверь по-прежнему была закрыта. Все в доме проснулось и ожило, только за этой дверью царит тишина. Матери вдруг захотелось, чтобы дверь стала прозрачной, как стекло. Но тут же она спросила себя: разве она когда-то не вела себя так же, как эта молодая? Она попыталась припомнить день своей свадьбы, но он представлялся ей еще более смутно, чем тот день, когда она появилась на свет. Была ли дверь комнаты закрыта так же долго после ее свадьбы с человеком, который сейчас работает в поле, опоясавшись широким кушаком? Царила ли за дверью такая же тишина, как сейчас?
Она покачала головой: «Навряд ли… Мы оба очень любопытствовали узнать, что происходит за стенами нашей комнаты. Мы прислушивались к голосам, окликавшим нас всякое утро… А эти двое все на свете позабыли…»
Когда она торопливо шла по двору, неся на плече подойник, она преисполнилась к себе уважением и почувствовала себя совсем молодой. До полудня она без устали занималась хозяйством. Когда солнце стояло над головой, она чистила коровник и услышала, что невестка здоровается с ней. Лицо у молодой женщины было свежее, как только что политые нежные всходы. Мать взглянула на нее, тоже поздоровалась и спросила о сыне. С наивной непосредственностью, которая заставляет счастливых людей забывать о других, невестка ответила:
— Эззет?! Спит себе сладким сном.
Мать с усмешкой пробормотала что-то едва слышное. Молодая женщина в красном свадебном платье не разобрала ее слов. Для того, чтобы их понять, надо прожить целую жизнь и самой стать матерью взрослого сына. Невестка сказала:
— Дай мне мотыгу, мама, я помогу…
Мать тотчас перебила ее:
— Нет, нет… ты ведь новобрачная. Зачем же тебе пачкать руки?
— Все равно придется. Так почему бы не начать сегодня?
И чем решительней противилась мать, тем упорней настаивала невестка.
Однако истинный смысл их слов был совсем иной. Усердствуя в работе, мать как бы говорила этой женщине, недавно появившейся в доме: «Вот, гляди, чтоб тебе не замарать твои окрашенные хной ручки[12], я ковыряюсь в грязи». А невестка молчаливо возражала: «Дай мне по собственному желанию сделать то, что завтра я вынуждена буду делать волей-неволей!»
Наступил вечер.
Зима стояла не очень холодная. Обе супружеские пары, старики и молодожены, собрались в комнате у матери к праздничному ужину, для которого были приготовлены обильные кушанья: суп и запеченное мясо с пряностями — запах его щекотал ноздри. За ужином лишь отец поддерживал разговор. Вдруг со двора донеслось мычание коровы. Она звала к себе, напоминая, что настало время ее подоить. Обе женщины разом кинулись к подойнику. Невестка была проворнее старой хозяйки, но мать перехватила подойник со словами:
— Нет уж, я сама. В доме работы на всех хватит. Мужчины, сидевшие на циновке, переглянулись и молча ждали, что будет дальше. Какая из женщин уступит первенство? Подойник в деревне — символ власти. Кто владеет молоком, тот главенствует в доме, особенно в бедных семьях.
Женщины вцепились в подойник, это воплощение благополучия. Если старшая не уступит младшей, стало быть, она останется хозяйкой в доме. Если младшая отнимет подойник у старшей, стало быть, никто со старухой не будет считаться.
Мужчины по-прежнему хранили молчание. Женщины по-прежнему не выпускали из рук подойник. Наконец, мать сказала повелительно: — Говорю тебе, я сама. Невестка уступила с видимой неохотой:
— Ну ладно… Только я буду каждое утро чистить стойло.
Мать взяла подойник и быстро, словно спасаясь от погони, пошла в коровник. А молодая не осталась с мужчинами, ушла к себе. Отец с сыном услышали, как журчит молоко, наполняя подойник. А мать, обмыв корове вымя, доила ее и испытывала такое чувство, словно повелевала всем миром.
Ночью молодые супруги толковали между собой о том, как это несправедливо… С какой стати у одной руки будут пахнуть молоком, а у другой — навозом? Это грех. И вообще сколько это может продолжаться?
Вражда между женщинами все разгоралась.
Однажды ночью отец сказал жене:
— Неужто на старости лет у тебя руки должны быть в навозе?! Ради чего же мы тогда всю жизнь
