Врачиха, которая его принимала, сказала, что никогда не видела такого здорового и крепкого младенца. Они назвали его Мухаммедом. Малыш умер двух месяцев от роду. Умер внезапно. На все воля аллаха. После Самиры родились еще два мальчика. Оба умерли, не дожив до года. Остались у него только Самира да Наваль. Будь Мухаммед в живых, ему исполнилось бы уже восемнадцать… или нет, все двадцать. Может, он поступил бы к отцу на фабрику, стал рабочим. Кто знает? Может, с божьей помощью, удалось бы выучить его на инженера… Но к чему сейчас думать об этом? Махмуд давно уже примирился с судьбой. Такова воля аллаха. Прости меня, господи.
Он отбросил газету. Медленно, с ленцой, встал на ноги. Постоял у окна, выглянул на улицу украдкой, словно стесняясь, что кто-то увидит его дома в неурочный час. Потом пошел в спальню, лег на кровать. Делать было нечего. Оставалось лишь ждать обеда.
Наваль включила радио. Он никогда не слушал радио в такое время, передачи были совсем не те, которые он привык слушать в семь вечера. Вошла Девлет, сказала:
— Я приготовила тамариндовый настой. Он прекрасно освежает. Хочешь выпить стакан?
Мастер Махмуд нехотя отозвался:
— Ладно, неси…
Проснувшись на следующее утро, мастер Махмуд сразу вспомнил, что его ждет долгий, праздный день. Встав с постели, он бродил по квартире медленной усталой походкой, и на лице его были написаны скука и раздражение. А дочка его Наваль бегала, прыгала, щебетала и пела без умолку. Непроизвольно занес он руку и влепил ей пощечину, прикрикнув:
— Да уймись же ты наконец!
Наваль разревелась. Прибежала мать, увела ее в другую комнату, попыталась успокоить. Мастер Махмуд спохватился, сообразил, что он не прав, и к скуке и раздражению на его лице прибавилось выражение раскаяния.
Он позавтракал молча. Съел всего пол-лепешки. А Девлет уговаривала его:
— Да ешь же как следует.
Махмуд отмахнулся:
— Нет, нет. Я целые сутки только и делаю, что ем да сплю. От такой жизни и подохнуть недолго.
Он пересел на диванчик. Поджал под себя ноги. Сгибая колени, почувствовал боль в суставах. Наверное, ревматизм. Немного погодя ощутил боль в желудке. О боже! Это еще что за новости? Совсем ты стал дряхл и немощен, мастер Махмуд. Сходить, что ли, к врачу? В фабричную лечебницу? И вдруг глаза у него заблестели. Он знает, что с ним такое. Проворно спустил он на пол ноги, встал с дивана. Пошел в спальню, переоделся и вышел из дому, ни с кем не попрощавшись.
Когда он стоял на автобусной остановке, его смуглое лицо дышало энергией, и все морщины на нем разгладились. Он взглянул на часы: десять. Опоздал. Ну ничего, все равно надо ехать.
И он поехал на фабрику. У ворот ему встретилась группа рабочих, один крикнул:
— Что такое, мастер Махмуд? Неужто уже отгулял отпуск?
Они обступили его, каждый хотел с ним поздороваться, приветливо заглянуть в глаза. Он смотрел в их лица с нежностью.
— Ей-богу, ребята, соскучился я по вас.
Он зашел в комнату контролера, который тоже встретил его радушно, предложил стул, угостил чашечкой кофе. Мастер Махмуд уселся, не зная толком, что сказать, не зная даже, в сущности, зачем он пришел. Он знал лишь, что останься он дома, он чувствовал бы себя как рыба, выброшенная на берег. Они с контролером завели разговор о том о сем. Тут в комнату ворвался мастер Ханафи в синем рабочем костюме и, не замечая мастера Махмуда, обратился к контролеру:
— На шестом станке гайка ослабла. Дайте заявку на склад, чтоб прислали новую. Я остановил станок.
Мастер Махмуд с тревогой проговорил:
— Зачем ты его остановил, Ханафи? Он может работать, только не в полную мощность. А запасных частей на складе нет. Ты же сам знаешь.
Обернувшись к нему, мастер Ханафи радостно воскликнул:
— Дядя Махмуд!..
Кинулся к нему, обнял, засыпал вопросами:
— Как поживаешь, мастер Махмуд? Как дела? Соскучились мы…
Разжав объятия, Ханафи продолжал:
— Ну что это такое? Ты ведь отдыхать должен, а приходишь на работу. И чего тебя сюда принесло?
Мастер Махмуд с печалью в голосе ответил:
— Эх, сынок, не привычен я к отпускам…
Потом глаза его блеснули, и он продолжал:
— Не останавливай станок, Ханафи. Просто пусти его на семьдесят два оборота. Помаленьку. Идем, я тебе покажу.
И мастер Махмуд отправился в цех. Ханафи пошел за ним со словами:
— Клянусь аллахом, мастер Махмуд, мы без тебя как без рук.
Махмуд скинул пиджак и начал копаться в станке. Рабочие стояли вокруг, улыбаясь, и глаза их светились приязнью.
Станок заработал. А мастер Махмуд стал ходить взад-вперед по цеху, наблюдая за работой, словно он вовсе и не был в отпуске. Потом он заметил, что улыбки рабочих стали гаснуть, а мастер Ханафи начал его избегать. Он почувствовал, что каждое его движение вызывает какую-то неловкость. Может быть, мастер Ханафи досадовал, что он вмешивается в работу, тогда как ему положено быть в отпуске. Может, это смущает рабочих. Они не знают, кого им слушаться — его или мастера Ханафи. Но нет, пустое. Немыслимо, чтобы Ханафи или кто-нибудь из рабочих тяготился его присутствием в цехе, даже если он числится в отпуске. Просто немыслимо. Все они для него все равно что дети. Он воспитал их. И потом, он не может сидеть дома. Решительно не может.
И тем не менее он ощущал неловкость. Ощущал и смущение своих товарищей. Но все же оставался на фабрике до конца смены. Потом вернулся домой, как обычно, купив по дороге фруктов. Его встретила Девлет, такая близкая, знакомая. Девлет в семь вечера. Красивая, милая, улыбающаяся. И Самира и Наваль. Нет, он здесь не чужой. Он у себя дома.
В постель он лег с улыбкой… Но не успел смежить веки, как тут же вновь открыл глаза. А что он будет делать завтра? И что за неловкость он там почувствовал?
Всю ночь он пролежал без сна.
Но все же на другой день снова пошел на фабрику. Не мог иначе. Останься он дома, пришлось бы вызвать врача.
Рабочие встретили его приветливо. Даже более приветливо, чем накануне. Он пошел в цех. Осмотрел каждый станок. Потом мастер Ханафи вдруг спросил его:
— А ты, мастер Махмуд, тянул жребий?
Махмуд переспросил с удивлением:
— Какой такой жребий?
— Да ведь фабрика сняла в Александрии меблированную квартиру для семей рабочих. Каждая семья имеет право прожить там десять дней. По жребию. Кому выпадет жребий, берет семью и едет в Александрию.
— Да что ты, Ханафи, разве мне место в Александрии?
— А почему нет? Это твое право. Поезжай, проветрись. Все мастера из-за этого ссорятся, каждый хочет съездить. Я внесу твою фамилию в список. Уж если не ради себя, то хоть ради семьи поезжай. Пусть дочки отдохнут немного.
И Ханафи поднялся в контору, чтобы внести его в список. А мастер Махмуд только плечами пожал.
Вернувшись из конторы, Ханафи объявил:
