Той ночью в канавке было совсем мало воды, и дядюшка Рамадан до рассвета проработал в поле, поливал землю. И все время рассказывал да пересказывал одно и то же, а порой бил ладонью об ладонь, презрительно сплевывал, говорил с досадой:
— Ну разве не заслужил этот человек кары господней, правда, шейх Тухами?
Но вот настал день суда, а шейху деревни ничего не сделалось. Дядюшка Рамадан поехал в город, переночевал в гостинице, побывал на заседании, истратил последний пиастр и вернулся ни с чем.
Вернулся он неузнаваемый, едва волочил ноги, словно калека, и глаза у него были пустые, невидящие. Морщины на окаменевшем от горя лице стали резче. А ямка на лбу, давнишний след от удара мотыгой, казалась глубже прежнего.
Минуя деревню, дядюшка Рамадан сразу же отправился в поле. Там он встал над холмиком, поглядел на него молча с минуту, а потом закричал во все горло:
— Что же это такое в конце-то концов? Чего тебе еще надо? Занял два кирата[22] моей земли. Люди шляются взад-вперед, топчут посевы. Я говорю, ладно, пускай, он гость, через него благодать меня осенит. А ты вот что делаешь! Знаешь ведь, что канава на моей земле, а отдаешь ему! С какой стати? Это же больше кирата земли, шейх Тухами! Неужто ради теленка ты творишь такое? Ты же святой. Да проклянет аллах тот день, когда тебя принесло в эту деревню! Не мог ты, что ли, найти другого места, чтобы помереть?!
Накричавшись, дядюшка Рамадан малость отвел душу, но все еще был полон негодования. Он повернулся и, не вымолвив больше ни слова, побрел восвояси.
В глазах у него было темно. Дома он хмуро отмалчивался, и дочь его поняла, что он проиграл дело. Она заплакала, а он лег на лавку, кипя возмущением. Но он сам не знал, злится ли он на шейха деревни или на суд, или на шейха Тухами, старого своего друга, который предал его ради какого-то несчастного теленка.
Когда негодование его наконец улеглось и он начал успокаиваться, ему вспомнились слова, которые он говорил недавно шейху Тухами в поле, и ясно стало, что слова эти были слишком дерзкие. Он испугался, что шейх прогневался и отомстит ему. Но разве справедливо мстить за слова, сказанные в запальчивости, если шейх к тому же знает, что сам не прав перед ним, Рамаданом?
Дядюшка Рамадан качал головой, тяжко вздыхал и решил наконец на следующий день помириться с шейхом. Как знать? Может, шейх проявил мудрость, решив дело именно так, а не иначе. Простому смертному не дано это предвидеть. В мечети Рамадан слышал, что если бы человек мог предвидеть будущее, то, возможно, предпочел бы настоящее…
Однако на другое утро, когда дядюшка Рамадан чуть свет пришел на свой участок, он увидел, что шейх не замедлил ему отомстить!
На большом кукурузном поле торчали лишь голые стебли. Все спелые початки были украдены. Такого никогда еще не случалось у Рамадана. Ведь всякому известно, что шейх охраняет его землю, и воры крадут у всех в деревне, но только не у него. Рамадан остолбенел, с отчаянием глядя на свое поле, всегда так тщательно обработанное, что любой позавидует. И вот оно лежит перед ним опустошенное. Если б воры похитили у него руку, ему и то было бы легче. Лишили бы глаза, он обошелся бы вторым. Но украсть кукурузу!
Он почувствовал слабость во всем теле. Ноги подкашивались. Он не мог смотреть на страшное опустошение. Понурив голову, старик повернулся и ушел домой.
По дороге остановился возле холмика, поросшего травой, несколько минут смотрел на него молча, потом покачал головой, сказал, терзаемый горечью и бессилием:
— Ладно же, шейх Тухами! Ко всему ты еще и воров на меня насылаешь?
Он судорожно глотнул воздух. Не нашелся, что еще сказать. Вздохнул и побрел домой.
С этого дня дядюшка Рамадан стал ночевать в поле, стерег последние остатки кукурузы. Но с шейхом Тухами он больше не разговаривал. Чувствовал, что между ними выросла глухая стена. Не раз думал он уладить дело и помириться с шейхом, но не мог себя переломить. Рана у него в сердце еще кровоточила. И многие другие деяния шейха, которые раньше его не задевали, теперь казались ему неправедными: слишком часто он помогает обидчику восторжествовать над обиженным, насылает лихоманку на хороших людей за малейшую оплошность. А многих, заслуживающих адского пламени, оставляет безнаказанными.
Меж тем настала пора обрабатывать хлопок.
Урожай у дядюшки Рамадана, как всегда, обещал быть лучшим в деревне. Но однажды утром его словно громом поразило — он обнаружил кое-где на листьях яйца хлопкового червя. И сразу воображение нарисовало ему ужасную картину: голые стебли, пустые коробочки, с каждого кирата земли не собрать и ратля[23] волокна. Это немыслимо! Тотчас стал он обирать яйца червя, с ненавистью давил их пальцами. И при этом кричал, сам не отдавая себе отчета в своих словах:
— Спаси меня, шейх Тухами! Будь милостив! Пошли мне все, что угодно, только не этих червей.
Впервые заговорил он с шейхом после долгой размолвки. И, осознав это, почувствовал неловкость. Но он пересилил себя и взмолился:
— Грех тебе так меня обижать, шейх Тухами. Ведь мы как-никак соседи. Конечно, я был неправ. Что ж. Прости меня. Будь милостив.
Но на другой день яиц червя еще прибавилось.
— Ты все еще гневаешься на меня, шейх Тухами? Шейх не внимал его мольбам. Яиц с каждым днем становилось все больше. А потом пришел срок, и из них вылупились ужасные червячки, сотни и тысячи мелких прожорливых тварей, после которых остаются лишь голые стебли. Дядюшка Рамадан давил червей пальцами, раскусывал их зубами. Он набивал ими целые мешки, сжигал их каждую ночь в яме перед домом. Но все было тщетно. Это нашествие невозможно было остановить. И сколько ни взывал он к шейху Тухами, мольбы его оставались без ответа, словно тонули в бездонном колодце. В конце концов он отчаялся, почувствовал, что молить шейха и впредь — все равно что над самим собой издеваться. Он перестал надеяться на шейха, не уповал уже на его помощь.
Так у дядюшки Рамадана пропал и урожай хлопка. Ему удалось спасти лишь небольшой участок, откуда он изгнал червя керосином и дымом.
Несколько недель спустя дядюшка Рамадан перепахивал часть своего поля под клевер.
Капли пота блестели под солнцем на морщинистом его лице, он смотрел вдаль и напевал старинную песню. Лемех его плуга то врезался в землю, то выныривал из борозды. Всякий раз, доходя до холмика, под которым покоился шейх, он старательно огибал могилу, чтобы ее не задеть.
Но в какой-то миг дядюшка Рамадан, очевидно, зазевался, и плуг сам собой врезался в холмик. Буйвол топтался на месте, почувствовав препятствие, ведь этот клочок земли не вспахивали уже десятки лет, и травы здесь густо сплелись корнями. Тут Рамадан опомнился и увидел, что холмик задет плугом. В ужасе он воскликнул:
— Вот беда-то!
И стал осматривать ту сторону, куда врезался плуг, чтобы определить ущерб, нанесенный шейху. Потом разогнул спину, постоял несколько мгновений, опершись на рукоять плуга и почесывая в голове.
И вдруг… вдруг в глазах у него загорелся странный огонек. Грудью и обеими руками он изо всех сил налег на плуг, и лемех глубоко вонзился в бок шейху. А Рамадан уже понукал буйвола:
— Пошел, пошел!..
Он стегнул буйвола кнутом. И буйвол рванулся вперед, потащил за собой плуг и рассек шейха пополам!
На другое утро люди проснулись и не нашли даже следа могилы, в которой покоился шейх. Эта новость пронеслась по деревне, словно пожар. Всем было ясно, что теперь Рамадан ослепнет, а земля его превратится в пустошь.
Однако дядюшка Рамадан остался цел и невредим. А там, где покоился шейх, вырос прекрасный клевер, гуще и выше, чем на соседних участках. Дядюшка Рамадан любовался им каждый день, и люди, проходя мимо, слышали, как он говорит, качая головой:
— Ясное дело, шейх-то был сытый!
