останавливаются около открытой двери зала, в котором сидит Лобсанг Чу-ден.
— Учитель, я беспокоюсь о брате Лобсанге, — говорит Темба Рабтен. — Приближается весенняя постройка мандалы, все остальные послушники уже перешли со второго уровня на третий, а Лобсанг Чу-ден все еще трудится над мысленным перемещением предметов…
— В твоих словах нет мудрости, Темба, — тихо произносит настоятель. — У каждого из нас в жизни есть своя задача, и единственное, что имеет значение, — это попытаться отдать этой задаче всего себя, без остатка. Сколько на это уйдет времени — совершенно не важно.
Темба Рабтен замирает в уважительной позе и весь обращается в слух. Настоятель говорит немного, но всегда о существенном. В прошлый раз, когда Ринпоче говорил таким задумчивым голосом, это переросло в целую десятиминутную проповедь о том, что все в мире взаимосвязано. Однако на этот раз учитель молчит, глядя на сидящего в дальнем углу зала послушника. То ли аудитория неподходящая, то ли он уже сказал все, что требовалось.
«Этот старый лис Мацумото! — сплевывает в ярости Такаши Сато, обнаружив себя в окружении шестерых парней с эмблемами группировки Инагава на черных пиджаках. — Ишь, крышу решил сменить!» — и молодой якудза привычно становится в боевую позицию. В следующие за этим десять минут по главному залу «Кифунэ» перекатывается вихрь из пинающих ног, машущих рук и кувыркающихся пиджаков, из которого время от времени вываливаются тела. В итоге вихрь затихает, и на его месте остается стоять тяжело дышащий Такаши. Отряхнув пиджак, он вскидывает руку и хрипло кричит:
— Мацумото! Ожидай визита от оябуна. Вам предстоит по-настоящему серьезная беседа.
Не услышав ответа, Такаши разворачивается к выходу. На верхней галерее ресторана невидимый Такаши старый Мацумото, презрев все кодексы чести, дрожащими руками поднимает пистолет и целится в спину якудзы.
«Не может быть! Я! Сорвался!» — вот что мелькает в голове Роба Маунги в ту секунду, когда он пребывает в свободном полете. Веревка сильно дергается, и Роб повисает в полуметре от ледовой стены. «Он выходит! Он сейчас выпадет!!!» — слышит Роб истеричный крик девушки сверху и понимает, что ледобуру наверху осталось держать недолго и вот-вот они уйдут вниз все втроем. «Как же так?» — ошалело шепчет спасатель и вдруг замечает в стене перед собой ушко ледобура с петлей — оставленную кем-то точку страховки. Стараясь не раскачивать веревку, Роб тянется рукой к спасительной петле. Дотянуться, встегнуться, снять свой вес с натянутой как струна веревки… Но нескольких десятков сантиметров не хватает. Сверху летит ледяная крошка. «Дьявол! Не достану…» — чертыхается Роб, моргая.
«Боже мой, Жюли, что же будет с Жюли…» — думает Пьер, стоя в центре охваченной огнем гостиной, крепко прижимая орущую и царапающуюся кошку к груди. Все пропало, выхода нет, ему ли не знать, профессионалу. «Жюли, Жюли, что же я наделал!» — тихонько стонет Пьер. И в тот миг, когда пылающая потолочная балка, как огромная свихнувшаяся секундная стрелка огненных часов, начинает свое полукруглое движение к оцепеневшей посреди дома фигуре, рядом с ногой Пьера сдвигается защелка люка и он проваливается со своим живым грузом в спасительную прохладу подвала.
Медленно-медленно выдыхая набранный в легкие воздух, Джон Трентон Бидвелл начинает плавно давить пальцем на спусковой крючок. В этот момент упор винтовки, казалось бы крепко вцепившийся всеми тремя ногами в крышу, смещается на миллиметр вправо. В полумиле от стрелка сенатор Дженкинс хватается за плечо, падает, на него наваливается охрана, толпа разбегается в панике. «Вот тебе и вышел на пенсию!» — думает потрясенный Бидвелл.
Дождь мелких льдинок продолжает осыпать лицо Роба. Роб моргает в очередной раз и вдруг обнаруживает, что заветная точка страховки — прямо перед его пальцами, будто переехала. Качнувшись совсем чуть-чуть, Маунга вцепляется в петлю, подтягивается, встегивается и слегка стравливает веревку. Сверху продолжают доноситься крики и всхлипы не понявшей пока своей и своего дружка удачи горе- альпинистки. «Ничего, покричи, покричи, в жизни еще пригодится», — шепчет Роб и улыбается снова.
Старый Мацумото справляется с трясущимися руками и готовится выстрелить в чернеющую под ним в зале спину. Над головой хозяина ресторана массивная ваза эпохи Эдо подвигается к краю полки и падает вниз. Стукнутый по затылку Мацумото мягко оседает на пол, в кучу осколков. Такаши Сато, не подозревая, что только что избегнул позорной смерти, наигранным движением поправляет темные очки и выходит наружу, в каракатичьи чернила токийской ночи.
Лобсанг Чу-ден открывает глаза. Перед его взором продолжают стоять тонкие, соединяющие всё невидимые линии, которыми он пытается управлять. Белоснежная плошка для риса сверкает своими глянцевыми боками на том же самом месте, что и раньше.
Лобсанг подмигивает плошке и закрывает глаза. Время у него еще есть.
СТЕНА РУТГЕРА РЫЖЕГО
— Я хочу научиться строить двери. Ну эти, врата, переходы, как ты их называешь? Вот чтобы, как ты, везде ходить — не через перевозчиков, не с провожатыми, не по мостам, как Мак-Грегор, а прямо вот отсюда — вот туда. Как ты. Научи.
— Ух ты! — вздернул брови Видаль. — Прямо вот как я, да?
Рутгер покраснел уже невыносимо, опустил голову, так что лицо завесилось рыжими прядями, и из-за них упрямо повторил:
— Как ты.
— И зачем оно тебе понадобилось?
Рутгер, все не поднимая головы, как-то так изогнул шею и плечи, что стал похож на молодого бычка, готового боднуть.
— Надо.
Видаль прикусил губу.
— Ну, парень, сам посуди. Вдруг ты хочешь суматошинский банк ограбить, да так, чтоб концов не нашли. Прямо вот из ниоткуда шагнуть в зал… — Видаль мечтательно прищурился. — Лицо платком обвязано, пистолеты в обеих руках, грозным голосом так потребовать все деньги в мешок. И прямо оттуда — в никуда, куда захочешь. Откуда я знаю, вдруг тебе за этим?
— А ты бы так мог?
— Да запросто.
— А почему не делаешь?
— А зачем? — изумился Видаль. Остановился, подышал, подумал. — Вот мне-то зачем? У меня и так вся жизнь — моя, у меня этой жизни — сколько влезет, сколько подниму, понимаешь? Зачем мне банк грабить?
— Вот и мне для того же. Жизни я хочу, чтобы вся была моя.
Видаль сколько-то шагов — десятков шагов — шел молча. Потом опять остановился.
— Ладно, — махнул рукой. — Что с тобой теперь делать? Ты как, насовсем ко мне в ученики просишься или разово, научиться ходить, как я?
— Начнем с того, что… хм… как бы это сказать? Вот! Двери проделывают в стенах. Понимаешь, о чем я? Чтобы построить дверь, нужна стена.
Они вышли на опушку леса, и поле — широкое, зеленое и золотое от солнца, расстилалось перед
