— Вы хорошо сложены. Но этот костюм плохо сидит, — продолжал граф, который как бы ничего не слыхал.
— Так, значит, я не ошибся? — произнес Лафкадио, решаясь улыбнуться и покорно давая себя осматривать.
— Слава богу! Он похож на мать, — прошептал старый Баральуль.
Лафкадио подождал, затем, почти шопотом и пристально глядя на графа:
— Если я не буду слишком стараться, неужели мне совершенно запрещено быть похожим также и на…
— Я говорю о внешнем сходстве. Если вы похожи не только на вашу мать, бог не оставит мне времени в этом убедиться.
Тут серый плед соскользнул с его колен на пол.
Лафкадио бросился поднимать и, нагнувшись, почувствовал, как рука старика тихо легла ему на плечо.
— Лафкадио Влуики, — продолжал Жюст-Аженор, когда юноша выпрямился, — мои минуты сочтены; я не стану состязаться с вами в остроумии; это бы меня утомило. Я допускаю, что вы не глупы; мне приятно, что вы не безобразны. Ваша выходка говорит об известной удали, которая вам к лицу; я счел это было за наглость, но ваш голос, ваши манеры меня успокаивают. Об остальном я просил моего сына Жюлиюса меня осведомить; но я вижу, что это не очень меня интересует и что для меня важнее было вас увидеть. Теперь, Лафкадио, выслушайте меня: ни один акт гражданского состояния, ни одна бумага не свидетельствует о вашем происхождении. Я позаботился о том, чтобы вы были лишены возможности искать что бы то ни было по суду. Нет, не уверяйте меня ни в чем, это лишнее; не перебивайте меня. То, что до сегодняшнего дня вы молчали, служит мне порукой, что ваша мать сдержала слово и ничего вам не говорила обо мне. Это хорошо. Я исполню свое обязательство по отношению к ней и докажу вам мою признательность. Через посредство Жюлиюса, моего сына, невзирая на формальные трудности, я передам вам ту долю наследства, которую я обещал вашей матери вам уделить. Другими словами, за счет моей дочери, графини Ги де Сен- При, я увеличу долю моего сына Жюлиюса в той мере, какая допустима по закону, а именно на ту сумму, которую я хочу, при его посредстве, оставить вам. Это составит, я думаю… около сорока тысяч франков годового дохода; у меня сегодня будет мой нотариус, и мы с ним рассмотрим эти цифры… Сядьте, если вам так удобнее меня выслушать. (Лафкадио оперся было о край стола.) Жюлиюс может всему этому воспротивиться; на его стороне закон; но я полагаюсь на его порядочность; и полагаюсь на вашу порядочность в том, что вы никогда не потревожите семью Жюлиюса, как ваша мать никогда не тревожила моей семьи. Для Жюлиюса и его близких существует только Лафкадио Влуики. Я не хочу, чтобы вы носили по мне траур. Дитя мое, семья есть нечто великое и замкнутое; вы всегда будете всего лишь незаконнорожденный.
Лафкадио не сел, несмотря на приглашение отца, который увидел, что он шатается; он поборол головокружение и теперь опирался о край стола, на котором стояли чашка и грелки; его поза была чрезвычайно почтительна.
— Теперь скажите: вы, значит, видели сегодня утром моего сына Жюлиюса. Он вам сказал…
— Он ничего, в сущности, не сказал; я догадался.
— Увалень!.. Нет, это я о нем… Вы с ним еще увидитесь?
— Он меня пригласил к себе в секретари.
— Вы согласились?
— Это вам неприятно?
— Нет. Но мне кажется, было бы лучше, чтобы вы… не узнавали друг друга.
— Я тоже так думаю. Но, и не узнавая его, я бы все-таки хотел немного с ним познакомиться.
— Но ведь не намерены же вы, надеюсь, долго занимать это подчиненное положение?
— Нет, только чтобы немного поправить дело.
— А затем что вы собираетесь делать. раз вы теперь богаты?
— Ах, вчера мне почти не на что было поесть; дайте мне время узнать мой аппетит.
В эту минуту Эктор постучал в дверь:
— Господин виконт желает видеть господина графа. Могу я попросить его?
Лицо старика омрачилось; он сидел молча, но, когда Лафкадио вежливо встал, собираясь итти:
— Останьтесь! — воскликнул Жюст-Аженор с такой силой, что молодой человек был покорен; потом, обращаясь к Эктору: — Что же, тем хуже для него! Я же его просил не приходить… Скажи, что я занят, что я ему напишу.
Эктор поклонился и вышел.
Старый граф сидел некоторое время с закрытыми глазами; казалось, он спит, но видно было, как под усами у него шевелятся губы. Наконец, он поднял веки, протянул Лафкадио руку и совсем другим голосом, мягким и словно упавшим:
— Дайте руку, дитя мое. Теперь вы должны меня оставить.
— Я вынужден сделать вам одно признание, — нерешительно произнес Лафкадио. — Чтобы явиться к вам в приличном виде, я истратил все, что у меня было. Если вы мне не поможете, я плохо себе представляю, как я сегодня пообедаю; и уже совсем не представляю себе, как пообедаю завтра… разве только ваш сын…
— Возьмите пока это, — сказал граф, вынимая из ящика стола пятьсот франков. — Ну? Чего же вы ждете?
— И потом я хотел вас спросить… могу ли я надеяться увидеть вас еще раз?
— Признаться, это доставило бы мне большое удовольствие. Но преподобные особы, которые заботятся о моем спасении, поддерживают во мне такое настроение, что своими удовольствиями я поступаюсь. Но благословить вас я хочу теперь же, — и старик раскрыл объятия. Лафкадио не бросился в них, а благоговейно преклонился возле графа и, припав головой к его коленям, рыдая и исходя нежностью от его прикосновения, почувствовал, как тает его сердце, лелеявшее такие суровые решения.
— Дитя мое, дитя мое, — лепетал старик, — я долго заставил вас ждать.
Когда Лафкадио встал, его лицо было все в слезах.
Собравшись итти и пряча ассигнацию, которую он оставил было лежать, он нащупал у себя в кармане визитные карточки и протянул их графу:
— Возьмите, тут они все.
— Я вам верю; вы их уничтожите сами. Прощайте!
«Какой бы это был отличный дядя! — размышлял Лафкадио, возвращаясь в Латинский квартал. — А то, пожалуй, и больше, чем дядя, — добавил он с легкой меланхолией. — Да что уж там!» — Он вынул пачку карточек, развернул ее веером и без всякого усилия разом порвал.
— Я никогда не доверял сточным трубам, пробормотал он, бросая «Лафкадио» в ближайшее отверстие; и только двумя отверстиями дальше бросил «де Баральуль».
«Баральуль или Влуики — это все равно, — займемся ликвидацией нашего прошлого».
На бульваре Сен-Мишель был ювелирный магазин, у которого Карола заставляла его останавливаться каждый день. Третьего дня она увидела в его кричащей витрине оригинальную пару запонок. Они изображали четыре кошачьих головы в оправе, соединенных попарно золотой цепочкой и выточенных из какого-то странного кварца, вроде дымчатого агата, сквозь который ничего не было видно, хоть он и казался прозрачным. Так как при своем корсаже мужского покроя, — то, что принято называть: костюм «tailleur», — Венитекуа, как мы уже сказали, носила манжеты и так как у нее был несуразный вкус, то она мечтала об этих запонках.
Они были не столько забавны, сколько странны; Лафкадио находил, что они отвратительны; он рассердился бы, увидев их на своей возлюбленной; но раз он с ней расставался… Войдя в магазин, он заплатил за них сто двадцать франков.
— Попрошу у вас листок бумаги.
И, получив его у продавца, он, наклонясь над прилавком, написал:
«Кароле Венитекуа.
В знак благодарности за то, что она привела незнакомца в мою комнату, и с просьбой не переступать больше ее порога».
