Маргарита.
Эта чего суется? Обыкновенно она не вмешивается в разговоры общего характера и стушевывается, чуть только Жюлиюс раскроет рот. У них мужской разговор; к чорту церемонии! Он резко оборачивается к ней:
— Душа моя, знайте, что если бы исцеление было тут, вот тут, вы слышите, — и он исступленно указывает на солонку, — под рукой, но если бы для того, чтобы иметь право им воспользоваться, я должен был умолять «господина начальника» (так он называет, когда бывает не в духе, верховное существо) или просить его вмешаться, нарушить ради меня установленный порядок, естественный порядок причин и следствий, почтенный порядок, так вот, я бы отказался от его исцеления; я бы ему сказал, этому начальнику: «Ну вас совсем с вашим чудом; мне его не надо».
Он отчеканивает каждое слово, каждый слог: он возвысил голос до уровня своего гнева; он ужасен.
— Вы бы отказались… почему? — спросил Жюлиюс очень спокойно.
— Потому что иначе мне пришлось бы верить в того, кто не существует.
С этими словами он стукнул кулаком по столу.
Маргарита и Вероника тревожно переглянулись, потом перевели обе взгляд на Жюли.
— Мне кажется, пора итти спать, дочурка, — сказала мать. — Ступай; мы придем попрощаться с тобой, когда ты ляжешь в кроватку.
Девочка, устрашенная ужасными речами и демоническим обликом дяди, убегает.
— Если я выздоровею, я желаю быть обязанным только себе. Вот.
— Ну, а доктор? — вставила Маргарита.
— Я ему плачу за труды, и мы квиты.
Но Жюлиюс, самым глубоким своим голосом:
— В то время, как благодарность богу вас связывала бы…
— Да, братец; вот почему я не молюсь.
— За тебя молились другие, мой друг.
— Это говорит Вероника; до сих пор она не произнесла ни слова. При звуке этого мягкого, слишком знакомого голоса, Антим вздрагивает, теряет всякую сдержанность. Противоречивые предложения толпятся на его губах. Прежде всего никто не имеет права молиться за кого-нибудь без его согласия, просить для него милости без его ведома, — это предательство. Она ничего не добилась; тем лучше! Это ей покажет, чего стоят ее молитвы! Нашла, чем гордиться!.. А может быть, она недостаточно молилась?
— Будьте покойны: я продолжаю, — все так же мягко отвечает Вероника.
Затем, улыбаясь и словно не задетая бушеванием этого гнева, она рассказывает Маргарите, что каждый вечер, не пропуская ни одного дня, она ставит за Антима две свечи перед уличной мадонной, у северного угла их дома, той самой, возле которой она когда-то застала Беппо крестящимся. Мальчик ютится и ночует поблизости, в углублении стены, и Вероника знает, что всегда застанет его там в урочный час. Самой бы ей не дотянуться до ниши, которая расположена выше человеческого роста; и Беппо (теперь это стройный юноша пятнадцати лет), цепляясь за камни и железное кольцо, ставит зажженные свечи перед образом… Так разговор мало-по-малу отдалялся от Антима, смыкался над ним, и сестры беседовали о народном благочестии, таком трогательном, которое самую бедную статую превращает в самую чтимую. Антим потонул совершенно. Как? Мало того, что не далее, как сегодня утром, Вероника, за спиной у него, накормила его крыс! Теперь она ставит еще и свечи! за него! Его жена! И впутывает Беппо в эту дурацкую комедию… Ладно, посмотрим!..
У Антима кровь приливает к мозгу; он задыхается; в висках у него звучит набат. С огромным усилием он встает, опрокидывает стул; проливает на салфетку стакан с водой: вытирает лоб… Уж не дурно ли ему? Подбегает Вероника; он отталкивает ее грубой рукой, кидается к двери, хлопает ею; и вот в коридоре раздается его неровный, удаляющийся шаг, сопровождаемый глухим стуком костыля.
Этот внезапный выход повергает обедающих в печаль и смущение. Некоторое время все молчат.
— Бедная моя! — произносит, наконец, Маргарита.
Но при этом лишний раз сказывается разница в характере сестер. Душа Маргариты сотворена из того чудесного вещества, из которого бог создает своих мучеников. Она это знает и жаждет страданий. К несчастью, жизнь не приносит ей никаких невзгод; она взыскана всем, и, чтобы найти применение своей способности терпеть, она пользуется всем решительно, чтобы оцарапаться; она цепляется и хватается за все. Правда, она умеет добиваться того, чтобы с ней поступали дурно; но Жюлиюс как будто нарочно старается отнять у ее добродетели последнюю пищу; что же удивительного, если с ним она вечно недовольна и чудит? С таким мужем, как Антим, вот была бы жизнь! Ее злит, что ее сестра не умеет этим пользоваться; Вероника, действительно, не склонна огорчаться; по ее нескончаемой улыбчивой благости все скользит — насмешка, издевательство, — и она, должно быть, давно уже примирилась со своим одиночеством; впрочем, Антим совсем не плохо к ней относится; пусть себе говорит, что угодно! Она объясняет, что он потому так резок на словах, что не может двигаться; он не был бы таким вспыльчивым, если бы ему не мешало его увечье; и, когда Жюлиюс спрашивает, куда он пошел, она отвечает:
— В лабораторию.
А Маргариту, на ее вопрос, не следует ли заглянуть туда, — ведь ему, может быть, нехорошо после такой вспышки! — она уверяет, что лучше дать ему успокоиться и не обращать внимания на его уход.
— Кончим спокойно обед, — решает она.
V
Нет, дядя Антим не в лаборатории. Он быстро прошел по своей мастерской, где все еще мучатся шестеро крыс. Что бы ему помедлить на террасе, залитой закатным сиянием? Серафический вечерний свет, умиряя его мятежную душу, склонил бы ее, быть может… Но нет: он не внемлет совету. По неудобной винтовой лестнице он спускается во двор и идет по нему. Этот торопящийся калека для нас трагичен, потому что мы знаем, каких усилий ему стоит каждый шаг, каких страданий каждое усилие. Увидим ли мы когда- нибудь расточаемой ради блага столь же дикую энергию? По временам с его перекошенных губ срывается стон; его лицо сводит судорога. Куда его влечет нечестивая ярость?
Мадонна, которая, проливая на мир из своих простертых ладоней благодатный отблеск небесных лучей, охраняет дом и, быть может, предстательствует даже за богохульника, — не из тех современных статуй, какие выделывает в наши дни из пластического римского картона Блафафаса художественная фирма Флериссуар-Левишон. Бесхитростный образ, выражение народного обожания, она тем прекраснее и красноречивее для нас. Озаряя бледное лицо, лучезарные руки и голубую ризу, против самой статуи, но на некотором расстоянии от нее, горит фонарь, свисающий с цинковой крыши, которая выступает над нищей и осеняет как ее, так и прикрепленные к ее стенам приношения. На высоте протянутой руки металлическая дверца (ключ от нее хранится у сторожа приходской церкви) ограждает намотанный конец веревки, к которой подвешен фонарь. Кроме него, перед статуей день и ночь горят две свечи; их как раз переменила Вероника. При виде этих свечей, которые, он это знает, затеплены ради него, франк-масон чувствует, как в нем снова закипает бешенство. Беппо, догрызавший в углублении, где он ютится, корку хлеба и пучок укропа, выбежал ему навстречу. Не отвечая на его учтивое приветствие, Антим схватил его за плечо; что такое он говорит, склонившись над ним, что тот вздрагивает? — «Нет, нет!» — возражает мальчуган. Из жилетного кармана Антим достает бумажку в пять лир: Беппо возмущен… Настанет время, он, быть может, украдет; убьет даже; кто знает, какими грязными брызгами нищета запятнает его чело? Но поднять руку на пречистую деву, которая его охраняет, которой каждый вечер перед сном он посылает вздох, которой каждое утро, просыпаясь, он улыбается!.. Антим может уговаривать, подкупать, сердиться, грозить, он ничего не добьется, кроме отказа.
Впрочем, не будем впадать в заблуждение. Против самой девы Антим ничего не имеет; он не желает только Вероникиных свечей. Но простая душа Беппо не приемлет этих оттенков; к тому же, эти свечи, отныне освященные, никто не в праве задуть.
Антим, выведенный из себя таким упорством, оттолкнул ребенка. Он будет действовать один.
