Неужели всё ему?
— Завтра казнь, — кивнул надзиратель. — Велено накормить досыта.
Загремели тяжёлые запоры. Лежавший в углу узник приподнял голову. Тюремщик молча внёс в камеру корзину и поставил на пол перед узкой бойницей. Дверь снова с шумом захлопнулась.
Несколько минут старец продолжал лежать, в раздумье поглядывая на необычный ужин. Потом не спеша встал и, волоча за собой длинную цепь, приблизился к плетёнке.
Вид свежеиспечённого хлеба, сочных груш и объёмистой глиняной бутыли вызвал у него лёгкое головокружение. Столько лет приходилось довольствоваться жидкой тюремной похлёбкой и гнилыми плодами.
По лицу Сегарелли скользнула усмешка. Он оторвал взгляд от корзины и повернулся к двери:
— Последняя трапеза! Не забыли о христианской добродетели.
С этими словами, произнесёнными вслух, старый проповедник присел перед корзиной и принялся за еду. Он ел спокойно, как человек, которому некуда спешить. Тщательно пережёвывал каждый кусок, запивал большими глотками вина. Насытившись, узник, по привычке, бережно собрал крошки и, отправив их в рот, блаженно растянулся на каменных плитах. Сладкая истома охватила его истерзанное пытками тело, ослабила боль от ран.
Внезапно узник приподнял голову. Чуткое ухо уловило отдалённый перезвон, призывающий к вечерне. Джерардо медленно повернул лицо к узкой бойнице с решёткой. Где-то там, на воле, остались его друзья, сын. При воспоминании о них Сегарелли улыбнулся. Возможно, завтра удастся их увидеть. Братья наверняка придут, чтобы хоть издали проститься со своим старейшиной. Проповедник в волнении встал.
Следившие за ним стражники видели, как, придерживая цепь, он прошёлся несколько раз по камере и затем долго стоял у бойницы, глядя на заходящее солнце.
Было ясное июльское утро. Крестьяне в длинных, выгоревших на солнце рубахах, бедно одетые ремесленники, нищие, бритоголовые монахи в рясах, подпоясанных верёвками, купцы в ярких цветных паландрано, рыцари — все шли к главной площади Пармы.
Ещё накануне было объявлено о казни смутьяна и еретика, проклятого слуги дьявола Джерардо Сегарелли. В центре площади, у большого столба, была аккуратно уложена поленница, сухой хворост и пучки соломы. Палач и его подручные, одетые в тёмно-красные кафтаны, полосатые чулки и чёрные островерхие капюшоны с прорезями для глаз походили на хищных птиц.
Невдалеке от собора, на самом видном месте, стояло высокое резное кресло епископа пармского. Чуть в стороне помещался продолговатый стол, покрытый красным бархатом, и три стула для отцов- инквизиторов. Вся центральная часть площади от собора до здания синьории была отгорожена двойной шеренгой солдат. За ними плотной стеной стоял народ.
Купцы и цеховые старшины стояли отдельной группой. Они презрительно поглядывали на чернь, заполнявшую площадь и прилегающие улицы. На лицах простолюдинов застыло выражение страха. Многие хорошо помнили Сегарелли. Его смелые проповеди запали в душу: «Все равны перед богом и должны жить свободно. Никто не имеет права пользоваться плодами чужих рук. Земля и её богатства принадлежат всем. Недалеко то время, когда не будет ни сеньоров, ни епископов и начнётся царство любви и справедливости».
А теперь проповедника сожгут как еретика. Монахи утверждают, что он продался сатане. Люди перешёптывались, с опаской поглядывая на мелькавшие в толпе фигуры в длинных рясах.
Почти у самой шеренги солдат, неподалёку от собора, молчаливо стояли трое: мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати. По запылённой одежде и усталым лицам было видно, что они пришли издалека.
В руках у мужчины был деревянный посох. Он опирался на него обеими руками, задумчиво наблюдая за приготовлениями к казни. Это был высокий широкоплечий человек с короткой рыжеватой бородой. Несмотря на скорбное выражение, взгляд его был решительный и непреклонный. Широкополая шляпа, холщовая рубаха и штаны да пара стоптанных цокколей[4], какие обычно носят горцы, составляли его костюм.
Молодая женщина печально смотрела на площадь. Волосы, свободно падавшие на плечи, оттеняли её смуглое лицо. Положив руку на плечо подростка, она что-то тихо ему говорила.
Но вот по толпе прошло движение. Из открытых дверей собора с большим крестом в руках вышел епископ. Белая атласная мантия ниспадала с плеч до земли, волочась длинным шлейфом. Тяжёлая митра искрилась на солнце бриллиантами. Вслед за ним, появились инквизиторы, подеста[5] и целый рой каноников.
Раздались глухие удары колокола. Притихшая толпа стала креститься.
— Ведут! Ведут! — послышались голоса.
Все повернулись в сторону тюрьмы. Оттуда сквозь двойную шеренгу солдат одетые в чёрное монахи вели осуждённого. Он шёл босой, с высоким бумажным колпаком на голове. Жидкие седые космы свисали на полуистлевшую одежду.
— Смотрите, что сделали проклятые с отцом, — порывисто обернувшись к своим спутникам, прошептал подросток.
— Молчи, Паоло, — тихо сказал мужчина с посохом, — враги заплатят за всё.
Подходивший к месту казни узник оступился и чуть не упал. Один из сопровождавших францисканцев протянул руку, чтобы поддержать его. Но он выпрямился и, отстранив монаха, направился к столбу.
Палач помог ему подняться на высокий помост и приковал к толстым чугунным кольцам. Подручные ещё раз поправили уложенные внизу связки хвороста.
По знаку старшего инквизитора поленницу с нескольких сторон подожгли смоляными факелами. Сухая солома и ветви быстро вспыхнули. Пламя опалило босые ноги осуждённого.
Старик вздрогнул. Его седая голова медленно поднялась. Казалось, он кого-то искал в толпе. Все затаили дыхание. Лишь треск разгорающихся сучьев нарушал мёртвую тишину.
Внезапно лицо Сегарелли преобразилось.
— Прощайте, братья!.. Дольчино! — ясно донёсся его голос. — Бог да поможет вам завершить правое дело!
Длинный язык пламени обвил тело старика. Ни стона, ни крика не сорвалось с уст старого проповедника, лишь болезненно напряглось худое тело, из глаз потекли слёзы.
Толпа колыхнулась вперёд, потеснив обе шеренги солдат. Ропот пронёсся над площадью.
Костёр разгорался. На узнике начала тлеть одежда. Собрав последние силы, Джерардо Сегарелли обернулся к собору, в сторону епископа. Над площадью зазвучали слова:
— Будь проклята, вавилонская блудница. Близится твой последний час! Я проклинаю вас, чёрные рабы дья…
Голос проповедника прервался, голова бессильно упала на грудь. В то же мгновение пламя поглотило его целиком. В толпе слышались рыданья.
— Мы не забудем этот день!.. Не плачь, Паоло.
Мужчина бережно взял под руки своих спутников и повёл их прочь с площади. Шёл он так спокойно и уверенно, что все молча расступались, давая им дорогу.
В заново отделанной галерее большого загородного дворца в Ананье неторопливо прогуливались римский папа Бонифаций VIII и пармский епископ Опционе. Рядом с высоким, грузным Бонифацием низкорослый, худощавый епископ казался совсем маленьким.
— Какое необыкновенное сочетание синего с красным на золотом фоне! Великий Дуччо да Бонинсенья превзошёл самого себя. — Опционе в восхищении остановился перед одной из фресок. — Как вам удалось заполучить такого мастера? Говорят, это обошлось не дёшево.
— Что поделаешь, друг мой, истинное искусство требует жертв, — отозвался папа. — Пять месяцев его пребывания здесь обошлись дороже, чем перестройка самого здания.
— Зато теперь вашей резиденции позавидует любой король! Подобные фрески можно встретить лишь в Сиенском соборе.
