пулемётчики, вернувшиеся к пулемётам, ударили дружными длинными очередями. Столб пламени горевшего вражеского корабля резко покатился в сторону и стал уходить. Дав несколько разрозненных залпов, остальные корабли исчезли в темноте.
— Прекратите огонь! — кричал помощник в мегафон: щит электросигнализации был разбит. — Прекратите огонь, пулемётчики! Сигнальщик, бегите к комендорам! Ходовые огни потушить! Лечь на обратный курс.
5
Эсминцы шли. Ножи форштевней вспарывали воду, и пенные потоки её неслись вдоль бортов. За кормами стояли буруны, горбы воды, кипевшие, бушующие, злые. Они словно стремились догнать корабль, подняться над его низкой, вжатой в море от стремительного движения кормовой частью, обрушиться на её железо, раздавить. Ещё казалось, что сразу за кораблями, под водой, проснулось большое морское чудовище. Оно стремится вырваться наружу и подняло над спиной этот крутящийся, кипящий водяной горб. Волны, расходясь от буруна, забирали его силу, и за кормой, уходя далеко назад по серому предутреннему морю, оставалась полоса светло-прозрачной зелёной воды, окаймлённая широкими лентами пены. Эсминцы шли. Стальные корпуса их дрожали мелкою напряжённою дрожью. Той дрожью, которая, кажется, говорит уже о пределе. Над палубой мимо надстроек, гудя и завывая в рострах, рождаясь где-то на носу корабля, дул тяжёлый, нескончаемый, одинаковой силы воздушный поток.
Оглушительно гудели кожухи вентиляционных систем. Ветер, засасываемый ими, шёл вниз, к топкам котлов. Ему навстречу шёл другой поток — из цистерн. Разбитый на отдельные струи, гонимый давлением к форсункам, он вырывался из них мазутною пылью и, встретившись с воздухом, превращался в пламя. И пламя, похожее на солнце, запертое в тугие узкие стены, клокочущее, стремящееся уничтожить вокруг себя все, билось в котельных топках, отдавая всю свою силу рождению пара.
Были открыты все сопла — все отверстия, которые пропускают пар на лопасти турбин. И сила, невидимая, но ощущаемая, закрытая, закованная в чугун, железо и сталь, кружила с бешеной скоростью валы корабельных винтов.
По машинному отделению сновали матросы. Молчаливые, озабоченные, они то в одном месте, то в другом прикладывали концы высоких стальных прутьев к вздрагивающим внутренней дрожью частям машин. Другой конец прута кончался небольшой, чуть шире человеческого уха, тарелочкой. Приникая к этим тарелочкам, матросы, пожалуй, с большей внимательностью, чем врач, проверяющий дыхание больного, слушали биение корабельного сердца.
Около металлических, большого диаметра колёс, напоминавших увеличенные баранки автомашин, стояли маневровщики. Стояли те, чьи руки сводят воедино мощь воздушных потоков, поданных в топки, энергию, таящуюся в чёрной маслянистой реке корабельного топлива, мощь пламени, силу котла, умение и технику кочегаров. Одно лишнее движение, неправильный поворот, одна оплошность машиниста маневрового клапана, и пар будет сорван, пар упадёт ниже марки. И все напряжение, вся энергия, все звонки и приказания сверху будут напрасными.
Но маневровщики стояли умелые, стояли испытанные.
Эсминцы шли, разбрасывая воду ножами форштевней, оставляя позади кипящие горбы бурунов. Катился над палубой тяжёлый ветер, полоскались вымпелы да флаг адмирала на головном, и больше никакого движения не виделось наверху.
На мостике, где стоял командующий эскадрой, было особенно тихо.
Уже давно скрылся последний маяк. Скрылась родная земля. Её продолжал ещё видеть только радиометрист, сидевший перед экраном локатора.
Затемнённая просторная рубка. Наглухо задраена дверь, опущены и крепко завинчены иллюминаторы. Сюда не проникает ни один звук снаружи. Только тихий шелест и изредка мягкое потрескивание: будто бы уши слышат, как по сложнейшим системам, по удивительно точным приборам проходит электрический ток.
Наверху, над мачтой, вращается плоская, изогнутая дугой, будто готовая захватить в объятия огромные просторы, антенна радиолокатора. Повторяя её движение, здесь, внизу, по бледному, цветом напоминающему морскую поверхность во время пасмурного дня кругу-экрану, бежит тонкая ярко-голубая горящая ниточка. Вот она встрескивает, в одном месте как бы вспыхивает желтоватым широким огоньком и оставляет этот огонёк на засветившейся поверхности экрана. Это береговой холм. Вот снова треск, снова желтовато-зелёное пятнышко, снова, снова — и береговая линия со всеми её изгибами, с прибрежными островами, с каким-то корабликом, идущим вдоль неё, вырисовывается на тёмном экране цепью желтовато-зелёных пятен, то более, то менее ярких. А ниточка, горящая голубым огнём, бежит уже дальше по кругу. Словно рука, внимательная, чуткая, ощупывает каждый сантиметр морских просторов.
Все более и более уползают желтовато-зелёные пятна за ободок экрана; катится кверху, все более и более сужаясь, линия берега. Земля Родины уходит назад. Вот вспыхивает ярко-жёлтою точкой последний из островов, что раскиданы вдоль берега. Вспыхивает и уползает под ободок. И вот уже поверхность всего экрана — серовато-тёмная, чуть-чуть с голубизной, как море наступающего дня.
На мостике тихо. На мостике ждут.
У правого борта, впереди прокладочного столика, около которого, иногда проводя корабль через узкость или другое опасное для плавания место, работает штурман, сейчас стоит адмирал. Положив руку на бортовую стенку, ограждающую мостик, он смотрит… не вдаль. Нет, он смотрит на игру воды около носа корабля. Ему не виден форштевень, и только «усы» — невысокие вспененные волны, которые тем выше и круче идут от скул корабельного корпуса, чем больше узлов развивает корабль, — кажется, поглотили все внимание, все думы адмирала. Он смотрит на эти вспененные волны, он не отрывает взгляда от них, но… вряд ли он видит их сейчас. Все мысли его сейчас там, около того судна, с борта которого получена неожиданная и необычная телеграмма. Необычная, да. Уж, кажется, в жизни все испытано, все пережито, и трудно назвать что-нибудь необычным. Но всё-таки… Да нет, что необычного! Это все то же.
Продолжение. Одно событие длинного ряда. В этом ряду: подводная лодка, неизвестная подводная лодка в нашем проливе. В мирные дни. И нужно отдать команду бомбить… Или… Или когда доносят: в перестрелке с группой диверсантов убит матрос с поста СНИС. Разве это не тот же ряд? И всё-таки… Нет, это уже не испытание нервов. Это уже не то, когда чувствуешь, как щупают твою душу и спрашивают — ну, как вы, господа русские? Может быть, на чем-нибудь сорвётесь? Может быть, оступитесь? Может быть, нервы ваши не выдержат и вы сделаете какую-нибудь глупость?
Нет, господа! Господа иностранные! Мы глупостей делать не будем. Но уж коли на то пошло!..
Эсминцы шли. Стремительные и напряжённые, оставляя за кормою широкую полосу кипящей воды.
А в башне тихо. Так тихо, как между двумя залпами, когда первый отгремел, орудия снова заряжены, но ревуны ещё молчат и молчание их затягивается.
Андрей смотрит на экраны наводки. «А зря Иван не познакомился с Женей. Она бы ему понравилась. Да она и так ему понравилась. Он всё-таки непонятный. Сначала испортил своими шуточками все утро, привязался и привязался — „покажи свою любовь“. А как подошли к тому месту, где ждала Женя… Она пришла раньше. Стояла такая печальная и немножко сердитая. А я из-за этих дурацких шуточек опоздал. Но Ванька… Он выглянул из-за кустика. Он иногда совсем как парнишка, а уж скоро двадцать пять стукнет. Он выглянул, взглянул на неё и даже крякнул: ого! И больше ни слова… А потом… Ему не хотелось расставаться так скоро. Нет, не хотелось. Это теперь я чувствую ясно. Он держал мою руку, он, как девичью, держал мою руку. И голос его стал сразу другим. Хоть он и говорил по-прежнему грубо… Где он теперь?»
— Сегодня все какие-то непроспавшиеся, — сказал командир орудия старшина первой статьи Быков.
Он стоял, положив руку на рычаг замка.
— Кто-нибудь пошутил бы, что ли!
Но голос его, звучавший в этой тишине неестественно, не был подхвачен и умолк.
В это время на мостике сигнальщик, наблюдавший за морем, прокричал:
— Курсовой тридцать три! Предмет!
Это не был предмет. На пологих широких волнах мёртвой зыби покачивалось вспомогательное судно «Ратник». И, может быть, это покачивание совсем не было бы заметно, если бы вода проходила вдоль
