блестящие. Они от огня, видно, усохли, обтягивают, словно перчатки, и сразу видно, кто есть кто: у Лоты фигура — дай боже! Покосился я на своих: понимают хоть, куда мы влипли? Ни черта они, по-моему, не поняли, озираются с интересом, будто в гостях. А ведь яснее ясного: попали мы в штаб-квартиру отвергов, и черта с два мы отсюда живыми выйдем. Народ отчаянный, ни в кого не верят, никого не признают, никого не боятся. А вы с голыми руками: вся поклажа тройки в геликоптере распроклятом сгорела, и винтовка моя тоже «тю-тю!.. Гляжу, вылезает из-за стола очкарик этот лысый, к нам шлепает брюхом вперед — толстый, как боров. Плешь так и сверкает, словно воском натертая. Остановился возле, руки на животе сцепил, оглядывает. Молча. Глазки маленькие, жиром оплыли, но цепкие. Долго глядел, все на троицу, меня, видать, сразу раскусил, зато остальные не по зубам! Даже очки на лоб полезли. — Кто такие? — восклицает наконец. — Откуда? Голос тонкий, бабий. Открыл я было рот, да тут же и захлопнул: ну, что тут скажешь? Моя личность вряд ли кого заинтересует, а троица пусть сама выкручивается. Тут особо не потемнишь, отверги народ дотошный! — А вы кто? — нахально рычит Бруно в ответ. — Какого дьявола вы в нас палили?» Мы вас не трогали! У лысого очки чуть не свалились глазки выпучил, глядит, как завороженный. — Вы что, — говорит изумленно, — не поняли, кто мы?! Вижу, Ян на меня зыркнул: мол, выручай. Ладно. — Нет, отчего ж, говорю. — Отверги вы! То есть эти спохватываюсь, — атеисты! Отвергами их в народе прозвали, поскольку они всех богов отвергают — и старых, и новых. А себя они атеистами кличут. Все одно-безбожники. Переглянулись мои ребятам — дошло, наконец! Лота вперед выступает, капюшон с головы долой, волосы по плечам. — Мы бы хотели поговоришь с вами наедине!
Тихо вокруг стало, народ рты пораскрывал. Я ведь это сразу почувствовал: было в ней что-то такое, отчего руки сами собой по швам вытягиваются. То ли власть какая, то ли сила внутреняя не поймешь. Трудно было бы ей отказать-железным надо быть надо быть.
Глянул на нее толстяк снизу вверх, очки поправил.
— Идите, — говорит, — за мной.
Прошли через весь подвал, в стене — железная дверка. Открывает ее лысый, тройку пропустил, и только я следом… «Стоп, — говорит, парень! Ты пока здесь побудь-вызову!..» И хиляку этому кивает: «Присмотри!»
И получилось: они там, а я-у двери. Хиляк со своим воинством рядом стоит, поглядывает на меня хмуро. И по морде видно, что, будь его воля, шлепнул бы меня тут же без разговоров. Ватажника во мне признал, не будешь же тут объяснять?! А с ватажниками отверги не церемонятся. Известно: где отверги, там ватаг нет. С безбожниками вообще никто не связывается — крутой народ. Дисциплина у них, как в армии, и оружие что надо. С кругачами — война кровная: первые враги экзарха и Святого храма, кругачи за ними по всему Семисферью охотятся, как за псами бешеными. Раньше их на крестах вдоль трактов выставляли — дед еще застал, рассказывал; ну, а теперь, если кого заловят, направляют в Храм, на спасительные люстрации. Очищают, значит, от ереси и скверны… Встречал я кой-кого после этих самых дел. Самые лютые фанатики, за богов сферы — в огонь и в воду! А глянешь им в глаза жуть берет! Пусто там, будто все у них под черепом выскоблено до блеска. Кукла куклой!
Короче, с какого края ни глянь — плохо наше дело. Нельзя нас отсюда выпускать: а ну как кругачей приведем?.. В общем — безнадега.
Тут как раз дверь приоткрывается, лысый меня требует. Захожу. Тесная каморка с голыми бетонными стенами без окон, с потолка светильник этот чудной свешивается — как раз над лысиной толстяка. Он за маленьким столиком примостился, а напротив, на скамье, рядком троица. У стены койка, в полу железный квадратный люк, его я первым делом приметил — на всякий пожарный.
Не знаю, что эта компания наплела лысому, но физиономия у него прямо дыней вытянулась, честное слово. Только я вошел, он как гаркнет:
— Имя?..
Я ответил — чего скрывать-то?.. И — пошло, поехало! Как начал он меня потрошить, я даже взмок весь! И сколько лет, и где родился, и где жил, и кто родители, и как их звали… Всю подноготную вызнал, в жизни мною никто так не ин-тересовался. Форменный допрос — видать, толстяк на этом собаку съел. Выжал он меня всего, как лимон, губами толстыми пожевал.
— Что ж, — говорит, — с этим ясно… А теперь, парень, расскажи-ка мне, как ты в геликоптере оказался? — Прищурился и добавляет строго Только не врать, понял? Это в твоих интересах!
Ну, что тут будешь делать? Ясно, для него главное — не моя биография, а о троице все разузнать. Небось, они ему тут такого насочиняли — чертям тошно. Ну, а мне-то что прикажете делать? Ведь если скажу все, отверги их как пить дать шлепнуть — со шпионами храмовников тут разговор короткий. А темнить начну, мигом расколют, и тогда уж точно — ногами вперед!
Гляжу, Ян мне подмигивает ободряюще: давай, не бойся! Ну, ладно, думаю, была не была, авось пронесет. И выдал все, как было: про Комбинат, Станцию, рейтаров и серебристых, про обитель монахов и что там случилось, и как мы в темноте на Седловину топали, и как захватили машину кругачей. Словом, всю правду рассказал — куда деваться? — вот только подозрения свои пока при себе оставил, это, извините, никого не касается, пусть толстяк сам выводы делает.
Выдал — и чувствую: если он нам поверит, последний дурак будет, я бы ни в жизнь не поверил, и никто, по-моему, такому не поверит, кроме самых распоследних идиотов!
Долго лысый молчал, два раза очки снимал и все тер, тер — до дыр, наверное, протер. Потом и говорит:
— Ну что ж, давайте знакомиться… Меня зовут Раден!
Вот и пойми после этого, что у него на уме, у дьявола лысого! Ох, и хитрый мужик, скажу я вам…
Смотрю, ребятки мои враз повеселели. Бруно первым вскочил, руку ему пожал, представил всех по именам, даже меня не забыл. «Наш, говорит, — проводник и товарищ — Стэн!.. М-да, — Молодые просияли, улыбаются — наверное, думают, толстяк сейчас извинится, что ихний геликоптер срубили, напоит-накормит и отпустит с миром! Как бы не так, держи карман шире!.. Уж я-то чувствую: задумал он что-то, неспроста вдруг таким вежливым стал…
Уселся он поудобнее, руки на животе сцепил, зенки в потолок — и ни с того ни с сего повел речь о том, как трудно им, бедным отвергам, живется, никто их не понимает, никто не любит, а ведь они жизни свои за нас, идиотов, кладут. И о том, как кругачи о них всяческие мерзости распускают, а народ уши развесил — верит, привык верить, приучен к этому сызмальства, а чтоб собственными мозгами раскинуть — это ни-ни. Не может, не умеет, да и не хочет, верить-то проще… а ведь им, отвергам, на самом деле ничего для себя не нужно, нет у них никаких особенных сокровищ, сами с хлеба на воду перебиваются, единственное, чем действительно владеют — знаниями! — вот это да, что есть, то есть, именно за это их кругачи и ненавидят, и, между прочим, боятся, потому что известно отвергам кое-что такое, что кругачи уже два столетия от народа скрывают — тайна Свершения! Ведь они, отверги, народ образованный и верят только в одно божество: Ее Величество Науку, а она говорит точно, что вовсе не боги всех людей под сферу запрятали, как твердят жрецы, а люди — сами себя, своими собственными руками, вот ведь какие дела…
Снял лысый очки, опять тереть начал — глазки красные, блестят, на меня смотрит. Само собой, я уж давно догадался, что распинался он вовсе не для меня. Эту свою ересь он моим приятелям предназначал прощупывал, значит: чем дышат, как отнесутся?! Ибо есть это самая жуткая крамола под Семью сферами, и пахнет это, скажу я вам, люстрациями! Было б куда — сбежал бы, ей-богу! А блаженные мои, гляжу, с восхищением на него взирают, не понимают, психи, что мы теперь с отвергами одной веревочкой повязаны — ересь, она и есть ересь!
Тут Раден этот достает какую-то бумажку и нам под нос сует.
— Вот в этих, — говорит, — уравнениях — весь секрет нашей сферы! Это и есть главная тайна, которую скрывает от нас вся эта сволочная банда во главе с экзархом!
Вижу, разволновался старикан малость, очки прыгают. Я, конечно, никакого секрета там не узрел: дьявол их разберет, я в этой математике — ни бельмеса! А вот компания моя в этот самый листочек прямо впилась — неужто соображают чего? Ян вдруг поднимается, руку тянет: „Разрешите?..“
Взял он эту бумажку у Радена, достал из кармана карандашик и что-то там приписал, значки какие- то.
— Вот, — говорит, — так понятно будет? — И протягивает обратно Радену.
Толстяк только глазами хлопает, вроде — не доходит… Долго глядел. Потом вижу — губы затряслись,
