Теперь-то Вольт если не оправдывает, то во многом понимает отца: если тому часто приходилось выслушивать что-нибудь вроде «такая я вкусная»… А жуткий беспорядок в доме? Отвращение к хозяйству? Неуклюжесть?.. Но нет, тоже не так все однозначно. Среди старых маминых бумаг Вольт однажды нашел «Приказ по вверенной мне семье»:
1) В ознаменование 29-летия Ники Самохрапийской объявляю ей благодарность и премирую СТА рублями для удовлетворения индивидуальных запросов по ее усмотрению. 2) Выделяю еще СТО рублей на устройство двухдневного фестиваля.
3) Объявляю коллективный выезд на лоно природы для воссоединения ныне разрозненной семьи.
4) Прием поздравлений, подарков и приветствий назначаю в течение всего 25/V до 24.00 включительно. Дети грудного возраста поздравляют в удобное для них время.
В несчастных семьях такие приказы не издаются.
Трогательная и выплывшая из прошлого подробность: мама уже тогда здорово храпела — Ника Самохрапийская. А то, что отец звал в лучшие времена маму Никой, Вольт знал и раньше. Вторая его жена тоже Нина — надо же такое совпадение! — Нина Павловна. Ее отец зовет: Ну-ну. Удобно произносить со множеством интонаций: Ну-ну! — Ну-ну? — Ну-ну-у?!
В чем нужно отдать маме должное: она никогда не настраивала Вольта против отца! Кстати, и на алименты не подавала, а отец джентльменски присылал каждый месяц деньги.
На алименты она не подавала, «чтобы не гулял за ним исполнительный лист». Но это не мешало маме отказывать в разводе и писать заявления во все инстанции. Это, конечно, было большой ошибкой, хотя делала это мама, Вольт убежден, не от злонамеренности, не от мстительности, а от той же беспредельной наивности, с какой теперь она не верила, что обыкновенные штаны могут стоить сто рублей новыми деньгами или даже больше. Она действительно думала, что отцу объяснят необходимость сохранения здоровой советской семьи, он все осознает и произойдет совсем как в том Приказе: воссоединение ныне разрозненной семьи. Не от злонамеренности, но отцу от этого не было легче: в насильственное воссоединение тогда верила не только мама, и отцу объявляли партийные выговоры, Нину Павловну не прописывали в московской квартире и участковый предупреждал о нарушении паспортного режима. Не говоря уж о том, что они не могли поехать вместе на курорт, за границу. В результате отец свою бывшую жену возненавидел и не хотел ничего о ней слышать: не отвечал на письма, не заходил, когда бывал в Ленинграде, а вызывал Вольта по телефону. А мама каждый год слала ему поздравления ко дню рождения — наивность ее не могло поколебать ничто…
Постепенно Вольт успокоился. До сна еще оставалось время поработать. Как раз начиналась очень интересная глава: об управлении внутренними органами, которые у обычных людей работают непроизвольно, — об остановке сердца, прежде всего. Большинству людей такое умение, конечно, и не нужно, хотя могли бы, остановив на время сердце, спасаться при обвалах шахтеры, например, — но прежде всего возбуждает воображение сама возможность невероятных достижений, еще один пример всесилия человеческой воли. Пожелай по-настоящему — и совершишь такое, что окружающие назовут чудом! Вольт готов был снова и снова твердить это на каждой странице! И снова и снова удивлялся, что лишь редкие люди по-настоящему желают.
Надя что-то молча шила. Он давно ей внушил, что, когда он работает, с ним заговаривать нельзя. Так что ее молчаливое присутствие почти не мешало.
Послышались шаги, и в комнату заглянула мама, сказала шепотом:
— Наденька, включите мне наушники.
Какая удача, что телевизор можно слушать через наушники! Мама всем своим существом привержена к кино и смотрит в день обычно два фильма — вернее, в вечер, — и пришлось долго ей внушать, что телевизор орет на всю квартиру и под доносящиеся из-за стены кинострасти невозможно работать; в конце концов, внушил, вот только переключать звук на наушники мама так и не научилась, всегда просит Вольта или Надю. Интересно, что в своей работе мама делает технически очень сложные вещи: многократные травления цинковых или медных досок, перекрытия лаком — а элементарно переключить звук научиться не может.
Не мешать работать Вольт внушил, ну а внушить такое же отвращение к кино, какое испытывал сам, надежды не было: «Мой любимый Соломин сегодня!» — и все, откладываются любые дела. Стыдно было и то, что Вольт сам, хотя давно уже не смотрит кино, знает откуда-то актеров в лицо — что-то осталось с тех пор, когда еще смотрел, что-то отпечатывается невольно, когда заглядывает к маме, — хотел не знать, не узнавать, а все-таки знает и узнает…
Едва Надя вернулась в комнату, зазвонил телефон в прихожей. Давно надо бы поставить параллельные аппараты себе и маме. Надя подошла.
— Тебя.
Черт! Что-то бесцеремонное в телефоне: редко кто ворвется без спросу и помешает работать, а по телефону можно врываться и мешать, считается приличным.
— Алло?
— Вольт Платоныч? Какое счастье, что застал! Катастрофа, умоляю!
Голос ни с кем ни спутаешь — Виктор Сологуб. Тот самый пианист, которого Вольт когда-то избавил от писчего спазма. Избавил, но с тех пор два или три раза случались рецидивы. И снять их мог только Вольт.
Такова судьба почти всех психологических чудес: время от времени их приходится повторять. И постепенно все больше накапливается таких страждущих на шее Вольта. Или на его совести? Он их называет: мои рецидивисты. Но как ни иронизируй, а он уже отчасти принадлежит не себе, а им, и должен быть готов к такому вот паническому звонку.
— Ну что, Виктор? — Так уж с самого начала: на французский лад. — Только не вешать нос на квинту!
Но и услышав свое фирменное выражение, Сологуб не взбодрился:
— Катастрофа! Снова тот спазм!
Он стесняется прилагательного «писчий»: как это у него, пианиста, какой-то канцелярский спазм?! Хорошо, я завтра же…
— Какое — завтра?! У меня тут клавирабенд! — Любит Сологуб такие вот ненужные слова. — Последний аккорд — и свело. Сейчас антракт. Ну можно затянуть минут на пятнадцать лишних. Ну двадцать. Приезжайте срочно! Умоляю!
Тут уж вариантов нет, придется ехать. Все-таки они у Вольта на совести, его рецидивисты. На совести — а потому и на шее.
— Вы где?
— Да в Большом же зале!
С обидой: как это Вольт не знает? А мог бы пригласить на концерт, не дожидаясь спазма, между прочим.
— Хорошо.
— В чем есть! Срочно! Умоляю! Ваша машина в порядке?
— Да.
— Умоляю!
Вольт заглянул в комнату.
Вставай и пошли. В чем есть. Послушаем второе отделение Сологуба.
— Да ты что? — счастливо вздохнула Надя. — Я не могу в таком виде! Хоть пять минут!
— Ни секунды. Оба в чем есть. Ничего, посидим там сбоку за колоннами.
Она, как всегда дома, в старом тренировочном. И он тоже переоделся, когда пришел. Любимая его одежда — тренировочный костюм. Вот только дома у них с Надей не одинаковые салатные, как утром в бассейне, не выглядят одной командой.
— Ну не могу же я…
— Тогда оставайся.
