Пусть хоть теперь скажет что-нибудь вроде: «Мне всегда приятно тебя видеть и неважно, что скажет жена».
— Вот еще! Дружба дружбой, тем более у нас.
— А служба службой, да? Дома.
Пожалуй, он сказал больше, чем она рассчитывала. И неважно, если начнет отнекиваться. Проговорился! Проговорки — они всегда самые искренние.
Фил улыбнулся как бы даже умудренно — ишь, научился умудренности!
— В семье всегда присутствует элемент обязательный, служебный. И у нас с тобой был.
— Ладно, не расспрашиваю. Но я могла помешать не только твоей жене. Там еще была Ева. Она меня уверяла, что очень заинтересовалась тобой… ее подруга.
— Подруги я не заметил, а Ева подходила. Я ее не сразу узнал — так неудобно.
— Ничего, она это пережила, я уверена. Тем более что раз ты ее не узнал, вы как будто познакомились заново — и начали с нуля.
Лиза и не собиралась так саркастически говорить о Еве — вышло само собой.
— Чего — начали?
— Ну-ну, не прикидывайся более наивным, чем ты на самом деле.
— Ладно — посмотрим, чем кончим. Раз уж начали. Еще и насмешничает!
— Давай-давай, желаю. Особенно Евке: она оч-чень заинтересована. И тобой больше, чем твоей музыкой, — тебе это должно быть лестно.
Он-то мечтает, чтобы весь мир восхитился его сочинениями, — а его самого при этом могли бы и не замечать. Ага, промолчал! Не знает, что ответить. И Лиза продолжила совершенно невинным тоном:
— Так говоришь, надо мне было сходить?
Фил еще злился — на Еву, которая интересуется им, а не его музыкой, но по инерции ответил довольно раздраженно и Лизе:
— Что значит — «надо»? Если интересно, сходила бы. Никаких «надо»!
— Интересно. Очень интересно. Вот я сейчас и интересуюсь у тебя. У Федьки тоже интересоралась.
— Ну-у… Федька живет в другой музыкальной вселенной. Антимиры. Помнишь, мы все твердили: «И, как воздушные шары, над ним горят антимиры!»? Я еще пытался написать романс, но неудачно, признаюсь честно.
Да, этого у них не отнять никому: общих воспоминаний! Лиза подхватила, Фил за нею — перебивая друг друга:
— Помнишь, тогда казалось, все вокруг новое-новое! Вся жизнь переменилась. Сразу откуда-то и Евтушенко, и все остальные! «Надежды маленький оркестрик под управлением любви»!
— Нет, это, пожалуй, написано позже. А тогда: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный». Интересно, Федька это знает?
— Это позор, но я не знаю толком, чего он знает, чего нет. Вон портрет над его кроватью — загляни-ка. Ты знаешь — чей? Я не знаю. Наверное, участь всех родителей: не знать, чего знают дети, а чего нет. Да, вот портрет. И ведь он говорил, а я забыла. И почему-то в трауре. Я не знаю, а для них этот — как для нас когда-то Окуджава. Интересно, твой отец, ну и мама — они знали в то время Окуджаву?
— Что ты! Никакого понятия! Хотя отцу должно было понравиться про синий троллейбус. Но он чувствовал, что на самом деле это не про троллейбус, это не гимн троллейбусам, о котором он мечтает… А портрет — это кто-то из «битлов», так что отчасти из нашего времени тоже. Но его уже недавно застрелил какой-то маньяк. А фамилию забыл. к
— Ну вот, ты хоть что-то знаешь. При том, что для тебя это музыкальный антимир. А я ну совсем — полная целина!
Кажется, они дошли до того момента, когда принято ругать современную молодежь. А так хорошо начали: с общих воспоминаний, с собственной молодости… Нет-нет, Лиза не хотела впадать в такую пошлость: ругать молодежь. Да и не для того же они сейчас вместе вдвоем в маленькой кухне. Кухня… очаг… дом…
— Значит, вспоминаешь нас тогдашних? Не отрезал этот кусок биографии и не выкинул?
Не хотела она говорить так прямо, да вырвалось само собой.
— Конечно, помню! Как же можно выкинуть! Даже вижу тебя во сне часто в последнее время,
— Ну и что же, как мы там — во сне?
Лизе было очень приятно ему сниться, уютно в его снах. Но и по-настоящему интересно: как она там — что делает, хорошо ли выглядит?
— Куда-то идем вместе. Недавно почему-то карабкались вверх.
— Вверх — это хорошо.
Спросить ли его о самом главном, решиться ли? Наверное, в комнате, где он сидел гостем, Лиза бы не решилась, но так у них сейчас по-семейному: сидят в кухне, она ему жарит мясо… Луку надо побольше, Фил любит жареный лук.
— И ты не жалеешь? Когда просыпаешься?
И снова Фил улыбнулся умудренно. Уж не готовится ли в вещие старцы? Поседеет, отпустит бороду…
— Знаешь — нет. Хотя и грустно, конечно. Иначе все было бы не так, и я бы сейчас не тот. С работы я бы уйти не решился, потому что надо кормить семью. Значит, не написал бы десятой части того, что уже успел, был бы никому не ведомым профессионалом… нет, полупрофессионалом, чего-то кропающим урывками.
— Выходит, нас с Федей ты променял на то, чтобы быть кому-то ведомым?
Упрек — ну что ж, на самом деле обидно выслушивать такое. А Фил только дернул головой, по своему обыкновению.
— Выходит. То есть не я променял, ты решила за меня: тебе надоел нудный тип, который носится с никому не нужными опусами. Ты решила, и я тебе на всю жизнь благодарен, потому что сам бы, наверное, так и не решился, но чувствовал бы себя обездоленным, лишенным главного в жизни. Ты извини за высокопарность, — Фил и в самом деле виновато улыбнулся, — но я, наверное, действительно не мог не сочинять свои опусы. Поэтому в конечном счете ты права: променял я тебя с Федей на свое сочинительство. А если решился не сам, то только по слабохарактерности. Променял и не жалею. И мы бы сейчас так мило не беседовали, если б не променял. Ты бы меня сейчас шпыняла за никчемность.
Наверное, он прав. И хотелось разрыдаться и надавать ему пощечин — за правоту. Но Лиза позволила себе только горько улыбнуться — именно так, она словно увидела со стороны эту свою горькую улыбку.
Какая же безжалостная штука: жажда быть ведомым! Перешагнуть через жену и сына? Пожалуйста! А когда-то столько говорил о своей любви. Писал романсы на самые чувствительные стихи — и посвящал.
Он ответил тихо-тихо — больше себе, чем ей: — Был еще один выход: тебе — поверить в меня. И поддерживать, и самой уговорить бросить работу, и кормить, если я не заработаю. И все это радостно, не выглядя мученицей! Начать с того, чтобы поверить безоглядно… Наверное, это и есть настоящее счастье. Я так и не испытал, не знаю. А бывает, говорят. Почему-то больше везет безнадежным пьяницам: у них всегда находятся женщины, которые верят, кормят, тянут. Или истеричным психопатам, которые бьют себя в грудь, что они непризнанные гении, — им сразу верят на слово. Ну а когда трезвый и приличного поведения — шансов мало… Недавно я услышал стихи — тоже очень чувствительные: «И нет на свете женщины, бесконеч…» — и тут некстати громко зашипел на сковороде жарящийся лук.
А Фил говорил так тихо, что лук заглушил.
Да, никогда еще Фил не говорил так откровенно, — по крайней мере, Лиза не слышала. Чуть было она не обняла его и не заплакала — секунду промедлила, переворачивая лук. А Фил снова улыбнулся, как бы извиняясь за неуместные излияния, и закончил голосом бодрым, даже насмешливым:
— Да, было дело, посвящал тебе романсы. Но слушала ты их довольно-таки небрежно. А что до любви — наверное, я тебя и сейчас люблю — в глубине души. Но это не имеет никакого значения. То есть даже хорошо, и я тебе благодарен. Кто-то сказал, что художник начинается с несчастной любви. Снова извини за
