Я нерешительно протянул руку и увидел, как она прошла сквозь пассажира, не ощутив ничего. И сразу я поверил всему, что только что услышал. До сих пор удивляюсь — просто поверил, и все.
— А что касается женского рода, — продолжал уже совсем мирно Иван, — то спроси себя сам, уверен ли ты, что если любовь существует вот так, как существую я, то она должна быть непременно женщиной?
— Да-а-а…— только и смог ответить я. И мы опять надолго замолчали.
Господи, как я любил мою Катю когда-то? И куда все это девалось, куда ушло? И кто виноват? Я виноват, она виновата, жизнь виновата?.. Бесполезные, бессмысленные вопросы. А мы задаем и задаем их себе, положительным и сытым, умным и деловым. А любовь в это время стоит где-нибудь на дороге, подняв воротник своего демисезонного пальтеца и нахлобучив поглубже шляпу, машет озябшей рукой, а мимо равнодушно проносятся комфортабельные машины с хорошо заметной надписью: «Приказ: пассажиров не брать!» Чей приказ: жены ли, начальства ли, глупости ли, бессердечия ли? Какая разница чей…
Только в половине второго ночи мы приехали в гараж. Пока я сливал воду, Иван терпеливо дожидался меня у ворот.
Теперь уже все равно никуда не пробьешься, — сказал он, — далеко ли у вас тут железнодорожный вокзал?
— Ну, нет, — запротестовал я, — заночуешь у меня, я тебя привез, я за тебя и отвечаю.
Он не стал отказываться, усталость или что другое как-то заметно пригнули его, даже, пожалуй, уменьшили ростом.
—Вряд ли вам будет удобно со мной нынче…— тихо сказал он, возможно, просто подумал вслух.
Светили фонари, свежий снег сверкал так, что рябило в глазах. И тут вдруг я почувствовал, что очень соскучился по жене. Ну, просто хоть бегом беги. И раньше скучал в командировках, но чтобы так… Может, все дело в присутствии Ивана?
Катька встретила нас хмуро.
— Вот, Кать, это Иван, наш старый знакомый, ему негде ночевать…— бодро начал я.
— У нас много старых знакомых, — враз отрезвила она меня, — небось, когда ты в кабине гнешься, никто не пригласит в теплую, мягкую постельку, разве что добрая какая найдется.
— Ну что ты, Катюша…
…Так что извините, гражданин, но поищите другое место, у нас теснота. А ты, Дима, расскажи товарищу, как пройти на вокзал.
И она притворила дверь. Ну что с нее возьмешь, кабы она знала, что прогоняет не кого-то, прогоняет Любовь… Об этом все всегда узнают слишком поздно.
Мы снова вышли на улицу.
— Стерва, — сказал я и развел руками.
— Ну что ты, как можно такое, — попытался утешить меня Иван, — наоборот, было бы странно…
Я показал ему дорогу, и мы расстались.
А наутро меня вызвали в милицию. Усатый капитан с невыспавшимся лицом начал без предисловий:
— Сегодня ночью, около трех часов, недалеко от вашего дома был найден труп неизвестного гражданина. Документов при нем не найдено, но те, кого мы уже приглашали на опознание, утверждают, что где-то видели этого человека. Однако никто не мог вспомнить, где и когда именно. Может быть, вы скажете что-нибудь определенное?
Он провел меня в соседнюю комнату, откинул белую простыню.
— Да, — сказал я с трудом, — я знаю этого гражданина… Как это все случилось?
— Подростки, — сказал капитан, вздохнув. — Шестнадцать-семнадцать лет. Возвращались с дискотеки, подошли, попросили закурить. Он не курил… Он умер, не приходя в сознание. Так как его звали, помните?
«Но как, как могли его убить, если моя рука v запросто проходила через него, как через пустое место?»
— Так как его звали, помните? — повторил свой вопрос капитан.
— Иван. Иван Любовь.
— Странная фамилия. И редкая…
— Очень странная. И совсем редкая, — согласился я.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Валеркина мамаша, выражаясь языком протокола, вела антиобщественный образ жизни. Впрочем, нельзя не напомнить, что молодость этой женщины пришлась на время послевоенное, которое мало для кого выдалось счастливым. А для нее в особенности. Она была девушкой некрасивой, а потому на личное счастье рассчитывать не могла.
В то время даже самые плохонькие мужичошки были страшно разборчивы, а цены на нормальных мужчин держались и вовсе недоступно высоко. Валеркина мамаша, должно быть, хотела поймать свою Жар-Птицу при помощи постоянно открытой настежь двери. Ее родители в войну померли, и осталась она в ветхой избенке одна-одинешенька, сама себе голова.
И действительно, эту всегда распахнутую дверь, откуда слышались удалые, бесшабашные или, наоборот, тоскливые песни, многие не обошли.
— Допрыгаешься, Глашка, — пытались внушать односельчане, но это были слова, брошенные на ветер.
Да, дух немудреной закуси и дрожжей, а особенно повисшая на одной петле дверь привлекали мужиков, а чаще всего, конечно, приезжих. Были и среди своих, деревенских, желающие забрести на огонек, были, как не быть. И забредали, случалось. За что обиженные бабоньки били стекла в избушке и карябали ногтями Глашкину личность. А она заштукатуривала царапины и синяки пудрой, забивала пустые рамы фанеркой, но не хотела, а может, и не могла остановиться.
Приезжие, которые случались в деревне по различным надобностям, селились у Глашки в открытую, наводя местных на стойкую мысль о безнравственности городских.
— Ты, Глашка, лучше бы куда-нибудь завербовалась в дальние края, — советовали односельчане, — там тебя никто не знает. Может, и нашла бы свою долю.
И она впрямь хотела послушаться мудрого совета, хотела завербоваться туда, где в страшных количествах ловили селедку, — в ту пору водилась еще такая, — хотела, но ее не взяли. Потому что была она уже, можно сказать, не одна.
И правда, через некоторое время у нее родился Валерка.
По нынешним понятиям, ведя такой образ жизни, нипочем нельзя родить нормального ребенка. А раньше ничего не знали и рожали.
«Ну, — обрадовались люди, — теперь остепенится баба!»
Но ничего подобного не случилось. Могло даже показаться, что она и не заметила, как сделалась матерью. Уж как весело она хохотала в сельсовете, заполняя на сына метрику.
— Что ты там нашла смешного? — недовольно спросила Глашку секретарь.
— Да вот, «отчество», — ответила та и снова заржала, как кобыла. Она даже приблизительно не могла сказать, кто тот счастливый отец.
— Значит, пиши свое отчество, — хмуро под сказала секретарь, не оценившая комичности ситуации.
Маленький Валерка рос сам по себе, мать жила сама по себе. В избушке продолжали колготиться залетные ухажеры, но с годами их становилось все меньше, меньше. И никто не заметил, как их не стало совсем. Мать ставила за печкой бражку и два дня ходила трезвой и хмурой, а на третий снимала пробу и снова становилась веселой и безмятежной. О счастье мечтать она уже к тому времени перестала.
«Вот вырастет на нашу голову», — думали соседи про Валерку и хлопотали для парня место в детском доме. Но мест не хватало даже для сирот. А парень рос, бегал в школу, и постепенно люди с удивлением и радостью убеждались, что, кажется, они ошиблись в своих мрачных прогнозах. Хоть Валерка в школе и тащился кое-как на троечки, но рос он парнем богатырского телосложения и ангельской кротости. Хотя эта кротость и была выборочной. Так, например, люди доподлинно знали, что мать много раз совала Валерке кружку с зельем, надеясь, что сынок составит ей компанию, а он всегда отказывался. Когда же она однажды слишком настойчиво пыталась угостить его, малец замахнулся табуреткой.
