крошечным мушкам, которые переносят холеру».
И тут ужасная мысль заставила его вскочить с дивана, на котором он лежал.
«А что, если я сам принес ей заразу?» При этом «я сам» он похолодел от ужаса. На малейшую любезность он всегда отвечал десятикратной любезностью. Мысль, что он мог принести смерть этой столь мужественной и прекрасной женщине, напоившей его чаем, была ему невыносима. «Я не только видел холерных больных, но и прикасался к ним, я ухаживал за ними. Я наверняка весь пропитан миазмами, которые меня не трогают, или пока еще не тронули, но которые могут напасть на нее и убить. Она так благоразумно скрывалась в запертом доме, а я вломился к ней. Она благородно приняла меня, и теперь вот это благородство, эта самоотверженность, которыми я воспользовался, могут погубить ее».
Он был в отчаянии.
«Я обшарил весь дом, где холера сразила прямо в дверях ту женщину с золотыми волосами. У этой волосы чернее ночи. Но азиатская холера атакует так стремительно, что человек даже не успевает позвать на помощь. Я, кажется, схожу с ума: какая связь между цветом волос и азиатской холерой?»
Он напряженно вслушивался в тишину дома. Ни звука.
«Во всяком случае, — сказал он, чтобы как-то себя успокоить, — до сих пор эта пресловутая азиатская холера меня не трогала. А чтобы ее передать, надо ее иметь. Нет, чтобы ее передать, достаточно нести ее на себе, а ты сделал все, чтобы собрать ее гораздо больше, чем нужно. Да, но я же ни к чему в доме не прикасался. Я всего лишь старался исполнить свой долг, как бедный «маленький француз», который наверняка исполнил бы его гораздо лучше, не преминув заглянуть во все уголки и даже под кровати в поисках последнего. Но послушай, ты что же, полагаешь, что у миазмов есть когтистые щупальца и что достаточно перешагнуть через труп, чтобы они, словно репей, прицепились к тебе?»
Он задремал. Ему снилось, что он снова перешагивает через труп женщины, а по небу несутся кометы и облака в форме лошади. Он так метался во сне на своем диване, что согнал спавшего с ним рядом кота.
Вдруг он похолодел от ужаса. «Кот ведь долго оставался в доме, где умерла не только золотоволосая женщина, но наверняка еще по крайней мере два человека. Он может переносить холеру на своей шерсти». Он никак не мог вспомнить, входил ли кот в гостиную внизу или оставался на площадке. Так он промучился почти всю ночь.
ГЛАВА VII
Была еще ночь, но сквозь чердачное окошко, обращенное на восток, уже виднелся светло-серый прямоугольник неба с меркнущими звездами. Не дожидаясь рассвета, Анджело выбрался на крышу и просидел остаток ночи, прислонившись к стенке.
Забрезжил все тот же белый рассвет.
За длинными крышами монастыря виднелась квадратная башня, увенчанная пикой, напоминавшей то ли громоотвод, то ли древко знамени. Там Анджело еще не был, а потому и отправился туда с первыми же лучами солнца.
Это была небольшая колокольня. Изъеденный дождями и ветрами деревянный навес над колоколами позволил без труда пробраться в их жилище. Оттуда приставная лесенка вела к винтовой лестнице, которая упиралась в дверь. Она была не заперта и вела в боковой придел церкви.
Проникавшие сквозь витражи лучи восходящего солнца освещали картину поспешного бегства. На главном алтаре не было ни канделябров, ни покровов; дверца дарохранительницы была открыта. В центре у колонны были свалены в кучу скамейки. Солома и тряпки, оставшиеся от упаковки, ощетинившиеся гвоздями доски и даже молоток и моток проволоки валялись на полу.
Ризница была пуста. Оттуда маленькая дверца вела в монастырь. Монастырские стены окружали заросший лавром и буксом сад, где еще день назад суетилась монастырская братия. Стены были так высоки, что листва сохраняла здесь свою прохладу и ароматную свежесть.
Дойдя до поворота галереи, окружавшей сад, Анджело увидел распростертое в противоположном конце на каменных плитах тело. Он уже так привык к трупам, что спокойно направился к нему. Но тело вдруг зашевелилось, село, потом встало. Это была старая монахиня, круглая как бочонок. Два кустика черных усиков украшали ее верхнюю губу.
— Что тебе надо? — спросила она.
— Ничего, — ответил Анджело.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего.
— Ты боишься?
— Смотря чего.
— Ах, ты, значит, из тех, кто чего-то боится, а чего-то нет! А ада ты боишься?
— Да, мать моя.
— Так разве тебе этого мало? Будешь мне помогать, сын мой?
— Да, мать моя.
— Да благословен будет Господь в благости Его! Он не мог меня оставить. А ты сильный?
— Не такой, как обычно, потому что я уже несколько дней не ел досыта, но я готов сделать все, что смогу.
— Не хвастайся. А почему ты не ел досыта?
— Я заблудился в этом городе.
— Все заблудились в этом городе. Все заблудились везде. Так ты полагаешь, что будешь сильным, если поешь?
— Мне кажется.
— «Мне кажется». Это правильно. Ну иди, ешь.
Она дала ему козьего сыра. «Похоже, что здесь не едят ничего, кроме козьего сыра», — подумал Анджело.
У нее был усталый вид. Она морщила лоб, о чем-то напряженно думая.
— Ты посланец?
— Нет.
— Что ты можешь об этом знать?
— Ничего, мать моя. Не придумывайте.
— Ничего? Какая гордыня!
Хотя она сидела на стуле в этой маленькой белой келье, казавшейся еще белее из-за этажерки с головками козьего сыра, на которую падал солнечный луч, она пыхтела так, словно карабкалась по склону холма, и ее губы, как у некоторых стариков во сне, выдували маленькие пузырьки слюны.
— Я на тебя надену смирительную рубашку. На, надень-ка это.
Это был длинный белый балахон, вроде тех, что носили перевозчики трупов.
— Дайте сначала сапоги надеть, — сказал Анджело.
— Поторопись и возьми колокольчик.
Она встала и ждала, опираясь на толстую дубовую палку.
— Ну, пошли!
И она двинулась впереди него вдоль монастырских стен. Потом открыла дверь.
— Выходи, — сказала она.
Они очутились на улице.
— Ну а теперь звони в колокольчик и шагай, — сказала она. И добавила почти нежно: «Малыш!»
«Вот я и на улице, — подумал Анджело. — С крышами покончено».
Взмахи колокольчика поднимали целые тучи мух. Знойный приторно-сладкий воздух обволакивал губы и ноздри чем-то маслянистым.
Они шли от одной улицы к другой. Все было пустынно. В одних местах стены и зияющие провалы коридоров откликались на звон колокольчика гулким эхом, а в других — слабым дребезжанием, будто
