слишком громким, чтобы не угадать в нем желания ее оскорбить. Однако, как известно, музыка «Лансье» очень зажигательна, крики и смех по этой причине могли в крайнем случае сойти за естественные и невинные; по правде говоря, если Жюли только что позволила вальсу увлечь себя, с куда большим основанием она должна была позволить увлечь себя кадрили.
Итак, я смотрел на нее с огромным вниманием и очень скоро убедился, что она едва ли тронута задором «Лансье», совершенно безразлична к крикам и к смеху и, напротив, в высшей степени поглощена битвою Костов. Случилось так, что одно из этих таинственных, окутанных мраком сражений, в ходе которых погибли и были разбиты ее пращуры, бабки, деды, отец, мать, брат, дядья и двоюродные братья и которые до настоящей минуты происходили вдали от нас, нам дано было на сей раз увидеть, оно бесстыдно открывалось нашим глазам. Я не говорю — только моим глазам (опытным и проницательным), но глазам всех, в великий день эгоистичного веселья (а вы хотите, чтобы оно было другим?), озарявшего казино сверху донизу. Ибо — я понял это по взглядам, без устали обращаемым к Жюли, по трескучим раскатам смешков, все более натужных, — речь шла о страхе, смешанном с омерзением, а зубоскальство, которым все рисовались, было маской, и было меньше непринужденности, чем хотели это показать, в только что случившемся, в шутках, в лицах, упрятанных в ладони, в шушуканьях, во всем насмешливом гомоне ярусов и партера, где, не переставая следить взглядом за движениями танцоров, не упускали из виду Жюли, словно бы дремлющую, но до сих пор тяжело дышащую и прислонившуюся к стойке. Я уже наблюдал подобный ужас, отвращение и вместе с тем жадное желание их испытывать во взглядах зевак, толпящихся вокруг эпилептика, упавшего на тротуар, или — каким бы парадоксальным и непристойным ни показался мой образ по отношению к Жюли, в одиночестве застывшей у своей стойки, — в поведении людей, которые по весне проходят мимо кобеля, покрывающего сучку, и украдкой бросают на них взгляды.
Кадриль закончилась весьма удавшимся галопом, но масштаб скандала не ускользнул ни от кого, тем более от «официальных лиц», поскольку без перерыва, не дав танцорам времени разойтись по своим местам, оркестру дали знак ударить в барабан. Я тотчас понял, и мурашки побежали у меня по спине, что ни у кого нет намерения оставить все как есть. Каждый подумал о том же, потому как немедленно установилась такая тишина, что даже барабанщик сбился, выбивая последнюю дробь. На этот раз за дело взялся не какой-то там Рауль Б., я увидел (мы все увидели), что на авансцену выдвинулся мэтр П. собственной персоной, в парадном одеянии (то есть во фраке и со стеклянными пуговицами, переливающимися разноцветными огоньками на пластроне). Сам он казался очень смущенным и, нарочито повернувшись в сторону, противоположную той, где дремала Жюли, объявил — просто, — что сейчас будут разыгрывать лотерею.
(Я сказал «просто», но в действительности розыгрыш этой лотереи происходил обыкновенно позднее, после четырех или пяти кадрилей, в минуты, когда усталость давала себя знать. В тот вечер едва успели дойти до второй кадрили, и никто еще не устал. Простота мэтра П. никого не ввела в заблуждение.)
Тишина продолжала висеть над залом, чуть более напряженная, чем обычная тишина, и бессознательно все отступили от края сцены, чтобы освободить место тому, кто нес мешок с сюрпризом, из которого должны были извлекать выигрышные номера. Но тот, кто нес мешок, не двинулся с места. Все видели, как он словно окаменел у подножия маленькой лесенки. Сам мэтр П. замер в своем фраке, похожий на ручку от зонтика. Жюли сделала несколько шагов!
Видеть служащего мэрии, видеть мэтра П., видеть Жюли: задача была решена мною и всем казино в мгновение ока. Если судить по мне, то у всех нас мороз пробежал по спине прежде, чем Жюли успела дойти до центра полукружия, оставленного свободным перед сценой. Помню только, что она шла спокойно и без всякого вызова. У нее был вид утомленного человека, который ищет себе стул. Это только в романах великие деяния поднимают бурю, в жизни их в основном совершают на исходе сил.
Все это длилось, таким образом, самое большее тридцать секунд. Мне едва хватило времени сглотнуть слюну, и в молчании, на этот раз полном, мы услышали что-то вроде стрекотания одинокого сверчка. Это говорила Жюли. Она обращалась к мэтру П., который наклонился к ней, приложив ладони к ушам, чтобы лучше слышать. И крикнул: «Что?» — сердитым голосом. Без его возгласа мы подумали бы, что оглохли, настолько голос Жюли был тихим и неразборчивым. (Мне, однако, показалось, будто я услышал — впоследствии это подтвердилось — что-то вроде слова «счастье».) В ответ на возглас мэтра П., все еще наклоненного к ней с приставленными к ушам ладонями, Жюли «прострекотала» снова то, что, похоже, было просьбой. (Я отчетливо расслышал слово «счастье».)
Я часто спрашивал себя, что произошло бы, если бы некоторые сцены затянулись, но факт остается фактом: эта сцена не продлилась до нарушения приличий — ребяческого и учтивого. Мэтр П. сразу выпрямился и захохотал. На этот раз не было ничего похожего на сухие смешки или притворные легкие подергивания: это был громоподобный и славный обывательский хохот, непристойный и мощный, который идет из самой утробы, для которого глагол «разразиться» создан по мерке. Я думаю, никогда на людской памяти никто не видел, как смеется мэтр П., но и без этого обстоятельства никто не смог бы устоять при виде нашего благонамеренного нотариуса, трясущегося от смеха, как сливовое дерево. В мгновение ока смех поднялся, как по ступенькам, до самого верха, один за другим охватил ярусы. Видно было, как он распространяется от ложи к ложе со стремительностью огня.
Хотя я охотно во всем этом участвовал, но Жюли из виду не упускал. Я единственный, кто может поклясться (если нужно, на Евангелии), что в ту самую минуту, когда все казино смеялось над Жюли, она тоже улыбнулась; несмотря на гримасу, обезобразившую ее губы, я, как человек, который умеет наблюдать, могу за это поручиться. Я не ждал улыбки радости, я ждал улыбки отчаяния, если позволительно так выразиться. А выразиться так вполне позволительно, потому что именно такую улыбку я увидел, ясную, как день.
Даже по прошествии стольких лет я могу вспомнить самые незначительные жесты Жюли. Они навсегда запечатлелись в моей памяти. Я был убежден, что на моих глазах осуществляется приговор судьбы. И был единственным, кто подозревал, что нам выпала необыкновенная удача быть свидетелями того, как на наших глазах Косты ворочаются в своих гробах.
Никто не обращал внимания на Жюли. Она прошла сквозь толпу, которая продолжала тесниться возле полукруга, где на нее показывали пальцем. Она была вынуждена всех по очереди отстранять. Вот так, словно не видимая ни для кого, кроме меня, Жюли добралась до двери и вышла. Я бросился вслед за ней. У меня хватило ума не вспомнить ни о пальто, ни о зонте.
Дождь прекратился. Как бывает обычно в это время года, если перестает идти дождь, задул ледяной ветер. Он погасил многие фонари, но я услышал на тротуаре впереди себя стук каблучков а-ля Людовик XV. Я различил Жюли в слабом свете, который пробивался из пекарни. Она шла решительным шагом, но не спеша.
Направилась она отнюдь не в сторону Польской Мельницы. Поднялась вверх по центральной улице, пересекла по диагонали площадь Ратуши и выбрала одну из тех улочек, что ведут в мрачный лабиринт старых кварталов. Северный ветер пронизывал меня до костей; одежда на мне была легкая, а накрахмаленный пластрон не защищал от холода. Я подумывал о воспалении легких, но и за все золото мира ни с кем не поменялся бы местами.
Мы теперь очутились в плотном кольце улочек вокруг церкви Христа Спасителя. Много раз Жюли сбивалась с дороги. Она двинулась вперед по улице Жана Жака Руссо, потом вернулась назад и прошла в пятидесяти сантиметрах от ниши двери, где я поспешно укрылся. Я ощутил ее запах — запах вымокшего пса.
После двух-трех подобных колебаний, которые ни разу не застали меня врасплох, она стала выглядеть более уверенной в выборе пути. Пересекла площадь у старого кладбища, вступила под своды крытых улочек, вышла на улицу Клебера, повернула обратно, к рыбному рынку, проследовала вдоль старинных крытых рынков в минуту, когда на колокольне Нотр-Дам пробило два часа, и столь решительно избрала определенное направление, что меня охватила дрожь, которая возникла не от холода. Мы были совсем недалеко от Барахольного тупика; я услышал, как свистит ветер среди высоких голых деревьев монастырского сада.
Она и вправду направлялась именно туда. Я видел, что происходит, но мне не хватало духа о чем бы то ни было думать. Несмотря на поздний час, в окне г-на Жозефа горел свет. Дверь семейства Кабро никогда не запиралась. Жюли прислонилась к ней, похоже, она пыталась ее открыть или же просто перевести дыхание, потом вошла.
