мимо женщин. И все в один голос утверждали, что они были с зажмуренными глазами. Крепко держа вожжи в руках, окутанные изорванными воланами (каждый день они теряли на дорогах больше чем на шесть франков басонов и лент, которые мальчишки отправлялись выискивать в придорожной траве, как крупинки золота), с длинными разметавшимися волосами, похожими на хвосты комет, эти две девушки держали глаза зажмуренными.
«Ну ты и дуреха, — сказала себе мадемуазель Гортензия, — да ведь за этим что-то кроется». Она подробнее разузнала обо всем в тот день, когда присутствовала при возвращении догкара. Лошади были совершенно загнаны и все в мыле. Кост ждал перед конюшней. Когда он спустил на землю обеих, то подошел к картонке, прибитой к двери, и сделал какую-то пометку. Мадемуазель Гортензия дождалась, пока двор опустел. Затем пошла взглянуть на плакатик. Это был календарь, где Кост зачеркивал дни; таких дней, когда его дочери ускользнули от рока, все-таки не поддались ему, стало на один больше.
Она снова пришла на Польскую Мельницу, на сей раз одна.
Она заявила: «Поговорим по-мужски. Поскольку Бог существует, поговорим о Боге. Что он вам сделал? Смело можете говорить, дальше меня это не пойдет».
Она была похожа на толстого неухоженного крестьянина, и маленькая плюшевая шапочка болталась на ее жестких седых волосах. Ее почерневшие губы и поросячьи глазки выражали суровую нежность, к которой Кост был очень чувствителен.
Он поведал ей о смерти своей жены, потом о смерти двух своих сыновей. Все трое погибли один за другим от совершенно поразительных несчастных случаев. В первый раз Кост сказал себе: «Это наш общий удел. Смерть, какой бы она ни была, общий удел». Во второй раз он ничего не сказал. В третий раз он сказал так: «Нет. Я не согласен».
— Вы не Иов, — заметила мадемуазель Гортензия.
— Нет, я не Иов, — ответил Кост.
Особенно возмущала его даже не сама смерть, а то обличье, в котором она являлась. Всякий раз это происходило внезапно и было похоже на северное сияние: редкостный феномен, кровавый и театральный. Он не мог забыть об этом. Он был подобен человеку, который, шаг за шагом, ступает по минному полю. Каждое мгновение он готов был взлететь на воздух или увидеть, как взлетают на воздух те, кого он любил. Он понял, что судьбу никак не проведешь. И что самое ужасное — это ждать. Вот отчего его приступы ярости. Он совершенно уверен, к сожалению, что его дочери несут на себе печать рока, но рассудил так, что, добавляя воду в вино, его разбавляют. Воздействуя подобным образом на исключительную судьбу, можно, вероятно, уменьшить ее «крепость». Мужья накладывают на жен собственный отпечаток. Здесь уж надо было хвататься и за соломинку. В этом, быть может, и состоял способ приготовления чего-то вроде безобидного вина из виноградных выжимок. Выступать против Бога с саблей наголо — это значит биться головой о стену, но — посредственность, что вы об этом скажете? Это, конечно, увертка, но именно ее-то он и считал действенной. Такова была причина, по которой он вернулся сюда. Он нас знал. И приехал сюда поразмышлять вот над чем: ничего нет лучше, чем нагреть себе руки. Он хотел, чтобы его дочки нагрели себе руки — и без лишних церемоний.
Эта речь взволновала лукавый ум мадемуазель Гортензии.
— Вам нужна посредственность, — сказала она, — но, дорогой мой, вы же не получите ее в свою безраздельную собственность! Вы требуете сокровища Эльдорадо — не больше и не меньше. Я вынуждена согласиться с вами. Я всегда наблюдала счастье только у людей посредственных, но посредственность доступна не всем, не стоит обольщаться на этот счет.
Она в немногих словах поведала ему собственную тайну, с иронией, однако и с большой горечью, и во всем угадывалась полная искренность.
— Итак, — сказала она, — я воспользуюсь вашим собственным выражением, и народная мудрость с ним тоже согласна. Если я правильно поняла ваш намек, то, чего вы хотите для своих малышек, — так это двух парней, которые ни за что не выдумают пороха, чтобы опалить им крылышки, а не нагреть руки. Как раз таких я для вас и припасла. Все, что они смогут им сделать, — это дети; ну конечно, есть какой-то минимальный набор случайностей, к которым вам надо быть готовым. Но в том, что идет от Бога, — ноль. С этой точки зрения я даю вам твердую гарантию. Возьмите их за шиворот и швырните в вулкан: они выберутся оттуда свеженькими, как роза, так ничего и не поняв. Нельзя даже сказать, что они удачливы. Будь это так, я бы вам их не предлагала: нам бы они не подошли. Они не счастливчики и не неудачники, и это у них в крови. Задумайтесь на минуту о том, что я сейчас скажу. Это люди, с которыми больше чем тысячу лет никогда и ничего не приключалось. В смысле посредственности кого вы найдете лучше!
— Это доказано?
— Доказано и передоказано, — отвечала она. — Они будут рады показать вам документы, где это записано. Вот уже восемьсот лет, как они владеют землей, на которой живут. Она передавалась по наследству и не ушла из семьи до наших дней. Если бы за все это время им хоть на грош повезло, они расширили бы свои владения; при тысячной доле грамма невезения они бы ее потеряли. Если бы можно было им привить, за эти восемь веков, хотя бы малую толику предприимчивости или ума, им теперь не хватало бы хоть одной пуговички на гетрах или хотя бы одна была лишней. А вы, как и я, сами удостоверитесь, что все их пуговички застегиваются и нет ни единой пустой петли. За восемьсот лет, если Бог и вправду хотел что-то такое вам преподнести, ему, мне кажется, хватило бы времени об этом позаботиться. Допустим, Бог не забывает про ваших дочерей. Разбавьте свое вино водой из этого источника, и Бога отвернет от них на всю жизнь. Или же его ничем не проймешь. Но я в это не верю.
Теперь, будьте так любезны, попросите принести коньячку, я терпеть не могу бабских напитков. Сейчас мы облегчим себе сердце. Нам обоим это не помешает.
Кост и Гортензия вели, с разными перепевами, долгие беседы, во время которых они, имевшие, по разным основаниям, свое особое представление о мире, строили планы. Экстравагантная внешность мадемуазель Гортензии скрывала душу чувствительную, робкую и полную презрения к силе любви. Она занялась устройством браков только на исходе моральных сил, чтобы «обратить в шутку» самое для себя главное. Так нередко поступают мужеподобные женщины, которые тем не менее сохраняют в себе женское начало гораздо дольше, чем обычно думают. Бунт отдельной личности так же увлекает и захватывает, как все другие бунты. И он избавляет от накопившейся горечи теми же средствами: иллюзией захвата власти. В нашем буржуазном обществе, в пору, к которой относится эта часть моей истории, не было ни малейшей возможности обрести свободу женщинам с габаритами и внешностью мадемуазель Гортензии. Они вынуждены были держать свое сердце на замке и могли искать удовлетворения только в религии: «И еще, мы ведь бедные родственники, — говорила она, — мы не можем стать священниками. У нас нет доступа к получению божественной власти наместника, какую имеет папа римский. Вот почему я избрала мирское служение. Служение, признаюсь, не высокой пробы, но я не создана, чтобы довольствоваться малым». Она нашла в битве, которую затеял Кост, командную должность по себе.
Итак, Анаис и Клара Кост вышли замуж за Пьера и Поля де М.
— Вы ручаетесь за обоих? — спросил Кост.
— Ручаюсь за обоих, — отвечала она.
— У Поля глаза чуть поживее, чем у брата.
— Возможно, Клара будет получать чуть больше удовольствия, чем сестра, — сказала мадемуазель Гортензия, — но не больно-то и много.
Анаис и Пьер, двое младших, обосновались на Польской Мельнице. Клара и Поль, старшие, оставили за собой земли предков семейства де М., владение Коммандери, в восьми километрах от них. Кост предоставил в распоряжение молодой четы весь господский дом, а сам устроился по-холостяцки в охотничьем домике по другую сторону кленовой рощи, на берегу пруда.
— Купите календари на десять тысяч лет вперед, — сказала мадемуазель Гортензия, — дельце обделано.
Она, однако, была слишком хитра, чтобы предаваться безрассудной успокоенности. Нет сомнений: принимая участие в этой битве на высочайшем командном посту — ибо она не забывала, что все устроилось по ее поручительству, — она наконец удовлетворяла благопристойным образом не только свою потребность властвовать, но еще и другую, более сокровенную, более трудно утолимую потребность, которая, как ни парадоксально, сосуществовала с первой: женскую потребность быть покорной силе и ей подчиняться. Гордость мадемуазель Гортензии требовала, чтобы эта сила была необоримой: она и получила, что хотела.
