— Никакие не детские! И вовсе не фантазии, — мрачно ответил Шагин.
— Облако! Давно пора на землю спуститься.
— Брось ты этот свой тон! — окончательно разозлился Шагин.
Но Игорь Докучаев еще только начал. У него еще было много чего сказать закадычному другу.
— У каждой бабы, Валерик, есть грудь, ноги, задница. У некоторых даже голова на плечах. Очень редко нормальная голова. Ты будь реалистом, Валерик! Говоришь, твой герой ее трахнул? Ну! Со всеми сопутствующими атрибутами этого дела. А ты все… «облако», «вольтова дуга». Брось ты эту дурь. Никому это неинтересно. Зря бумагу переводишь. Писать надо саму жизнь. Лучше самой жизни все равно ничего не придумаешь.
— Слушай, давай прекратим! — резко заявил Шагин.
— Валерик! Хочешь, совсем честно? Как на духу. Не зря все-таки я окрестил тебя «еще не очень писатель». Ты так и не избавился от своей волгоградской провинциальности. «Вольтова дуга», «вспышки»… Вольтова дуга бывает только на стройплощадках. Вспышки на солнце. К мужчинам и женщинам вся эта лабудень не имеет отношения. Тяга полов, ничего больше. Как у зверушек. Мы ведь, как ни верти, все на треть зверюшки. На треть существа социальные. И еще на одну треть — духовные. Да и то не все. Бог, религия, искусство и все остальное. Хоть с этим-то ты согласен, Валерик?
— Погоди, — резко прервал его Шагин, — Еще одно очень важное для повести обстоятельство. Может быть сын… как бы, старше своего отца?
— У него взрослый сын?
— Нет у него никакого сына. Так, гипотетически? Опытнее, мудрее, практичнее.
— Ну… у меня два внебрачных сына…
У Игоря Докучаева и, правда, были два внебрачных сына. Или даже три. Он очень гордился этим. Постоянно вскользь упоминал о них. В законном браке он произвел на свет только дочь.
Правила на этот счет в литературных кругах жесткие.
Принято считать, каждый мужчина должен… Как там? Родить сына, посадить дерево, построить дом. Дочь для этой цели не очень подходит. Три внебрачных сына, как бы, компенсировали промашку Докучаева. В сумме, так сказать.
— …не сказал бы, что они умнее меня.
— Я не том! — опять поморщившись, прервал Шагин.
С Докучаевым всегда крайне трудно нормально разговаривать. Он или переводит разговор на другую тему, уводит куда-то в сторону, или тянет одеяло на себя. Говорит исключительно о своих проблемах.
Хотя, все мы не ангелы. Все грешим эгоцентризмом.
— Нынешнее молодое поколение, они — кто, по-твоему?
— Пофигисты! — не моргнув глазом, ответил Докучаев, — Им все по фигу. Кроме баксов. И своего убогого эгоизма.
— Убогого?
— Какого еще! Баксы, девочки, иномарка последней модели. Убогие существа. В них нет и сотой доли той самоотверженности, самоотречения, если хочешь, которые типичны были для нас, для нашего поколения. Погоди, мы еще доживем до тех времен, когда они пачками будут сдавать своих отцов и матерей в дома престарелых. Вспомнишь тогда меня!
— Считаешь, они — безнадежное поколение?
— Ну… если не все, большинство, во всяком случае. «С печалью я гляжу на это поколение!». Когда еще сказано.
У Шагина вдруг возникло неодолимое желание сейчас же, немедленно вскочить из-за стола, выбежать из квартиры Докучаева, сбежать по лестнице, даже не дожидаясь лифта, сесть в машину и помчаться на дачу.
В Алешкино, на дачу, увидеть Машеньку.
Срочно увидеть! Мистраль! Машенька! Мистраль!
— А девушки? — сдержав внезапный порыв, спросил Валера.
— Эти еще хуже, — без запинки ответил Докучаев.
Для него и в самом деле никогда не существовало никаких проблем. Он никогда не мучился сомнениями, раздумьями и все такое прочее.
— Поголовно все шлюхи или жлобихи. Или и то, и другое одновременно. В одном флаконе.
— Тебя послушать, мрачноватая картинка вырисовывается.
— Опыт, друг мой, Валера. «Опыт — сын ошибок трудных!». Время, конечно, все расставляет по своим местам, — глубокомысленно изрекал Игорь Докучаев.
Он очень любил эффектные броские фразы.
— Время лечит!
«И калечит!» — подумал Шагин.
Уже в коридоре перед дверью Докучаев, в очередной раз, нахмурившись, каким-то несвойственным ему неуверенным тоном вдруг произнес:
— Валерик! Ты это… не западай. Держись! Жизнь штука трудная.
— Ты о чем?
— Тут разведка донесла, — уныло ответил Докучаев.
«Неужели обо мне и Машеньке уже в Доме литераторов болтают!?» — испуганно подумал Шагин. Подумал и мысленно усмехнулся.
«Чего испугался, идиот?».
— Тебя на днях видели на Гоголевском бульваре.
— С кем?
— Ты был один.
— Это запрещено законом?
— Ты шел и разговаривал сам с собой. В полный голос.
Шагин помолчал. Потом вздохнул, пожал плечами.
— Что с того? В крупных городах, к твоему сведению, этим занимается каждый третий. Нервы, нервы у всех ни к черту.
— Нервы здесь ни при чем.
— Игорюня! Дорогой! С умным человеком всегда приятно поговорить. С тобой-то видимся редко. Приходится выкручиваться.
— Ладно. Это я так. На всякий случай. Не бери в голову.
Шагин спустился на лифте на первый этаж, но выйти из подъезда не смог.
Внезапно, как и все в последние дни в его жизни, пошел сильный дождь. Полноценный ливень. Со вспышками молний, с оглушительными раскатами грома, с мгновенно возникшими лужами на асфальте, все как положено.
Шагин стоял на крыльце подъезда и, прислонившись к косяку двери, курил. Смотрел на ровные струйки дождя, стекающие с козырька подъезда.
«Недавно был уверен, у меня куча друзей. Очередная иллюзия. Помутнение разума. Полно приятелей, знакомых еще больше, друзей ни одного. Да и вообще. Настоящий друг может быть только в единственном экземпляре. У фронтовиков бывает по несколько друзей, но это другая песнь.
По-настоящему другом мог быть Влад Егоров. Он, увы, уже там, откуда не возвращаются. Я очень хотел быть ему другом. Хотел ли он того же? Все-таки, разница в возрасте двадцать лет. Он был старше, мудрее, опытнее во всех вопросах. С ним поговорить можно было о чем угодно. Абсолютно откровенно. Обо всем на свете. Очень мне его не хватает.
Единственное, что я смог для него сделать, хоть как-то отплатить за его доброту и щедрость, издать в память о нем последнюю его книгу прозы. „Букет красных роз“. Все говорят, неплохая книга получилась. Хоть что-то я смог для него сделать. К сожалению, с опозданием.
Докучаев не друг. Нечего морочить себе голову. Так, приятель. Слишком закольцован на себе любимом. Ни черта вокруг не видит, не слышит. Вгоняет действительность в расхожие штампы литературной тусовки вокруг, да около ЦДЛ. Исчезни я завтра с лица земли, он и не заметит. О смерти Влада Егорова он соблаговолил поинтересоваться только через полгода после похорон.
