сильно привязаться к медвежонку Ванечке.
Выходя из особняка генерала Соймонова, Ванечка даже не оглянулся. А напрасно. На ступеньках лестницы в божественных одеждах стояли две особы. И махали ему вслед ручками. Прощались, одним словом. То были: суровая муза Мельпомена и смешливая муза Талия. Они искренне сожалели о случившемся.
Если б Ванечка оглянулся и, взглянув в глаза обеим особам, и секунду задумался, возможно вся последующая жизнь его пошла бы совсем по другому чертежу. Но Ванечка не оглянулся.
Погода в тот день в Петербурге стояла мерзкая. Ранняя осень, вдруг началась зима. Сильный ветер вырывал из рук парасоли, (так почему-то именовали зонтики). Мокрый снег залеплял окна экипажей, будто пощечинами, хлестал по лицам прохожих.
Отставной драматург Ваня Крылов, да литератор Саша Клушин, да еще парочка актеров, Петр Плавильщиков и Иван Дмитриевский затеяли издать журнал. Поскольку вся четверка была основательно «ушиблена» театром, назвали его, разумеется, «Зритель».
Делали все основательно. Типографию открыли на паях. Под вывеской «Крылов со товарищи». И даже Устав разработали. Мол, сие общество основывается на «законах истинного дружества».
Актеры дали пятьсот рублей. У Крылова полсотни. У Клушина всего четвертной. Для начала вполне достаточно. Тем более, оба, (Крылов и Клушин), поселились при типографии, взвалив на себя все издательские труды и заботы.
Наняли наборщика и даже книгопродавца в книжную лавку. Ту, что открыли при типографии. Дело спорилось.
Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости» оповестили:
«В Санкт-Петербурге в типографии „Крылова со товарищи“, что у Летнего сада, выходит ежемесячное издание под названием „Зритель“, в нем помещаются как сатирические, критические, так и стихотворные сочинения, подражания и переводы».
Первый номер журнала вышел в феврале 1792 года.
По городу тут же пошли гулять шуточки. Мол, февраль месяц не совсем полноценный. Стало быть, издатели тоже…
Издателя Ванечку Крылова ничуть не смущало подобное обстоятельство. Он и сам родился в феврале, Дмитриевскому под шестьдесят. Плавильщикову и Клушину столько же, но обоим вместе. Крылов втрое младше Дмитриевского, но именно он был главным заводилой.
Свою повесть «Мои горячки» он направил, ни много, ни мало, (через Львова, через Державина!), императрице Екатерине Великой. Справедливо полагая, что только ОНА, будучи сама сочинительницей, сможет по достоинству оценить его произведение.
Государыня вела переписку с Вольтером и Дидро. И сама увлекалась писательством. Ванечка фантазировал…
… Вот явится полицейский пристав и, вместе с крыловской рукописью, положит на стол записку от Ее Величества. И в записке той будет приглашение во дворец. Уж они-то с Государыней оценят друг друга, как писатель писателя. Они обо всеем обстоятельно, подробно побеседуют. Ванечка выскажет Государыне свои взгляды на будущее российской словесности…
Но приглашения из дворца почему-то не поступало.
Далее случилось непонятное. Ванечка Крылов наплевал на все издательские дела и уехал в Брянск.
Журнал уже выходил исправно. Пользовался успехом у читателей. Первое время, во всяком случае. Доход от сего предприятия составлял уже почти по сто рублей на брата.
Отъезд Ванечки вовсе не был связан с переутомлением. Или еще чем-либо подобным. Ванечка опять влюбился.
Под Брянском, в поместье своего дяди, отставного коллежского советника Михаила Васильевича, проживало прелестное существо. Анна Алексеевна Константинова, племянница. Девушка чистая, возвышенная и беспредельно насмешливая. Познакомились они совершенно случайно.
В Петербурге. В театре. В буфете.
Анечка простодушно поинтересовалась. Не вредно ли для здоровья в таких количествах поглощать сладости? На что Ванечка невозмутимо отвечал. Думается ему, вкусно много не бывает. Чем привел девушку в неописуемый восторг. Подобного аппетита она не видывала.
В поместье молодые люди гуляли, любовались видами. И говорили, говорили, говорили… Но наконец-то настал день, когда надобно было переходить от слов к поступкам.
Молодые люди сидели на скамейке под сенью раскидистого дуба. Вечерело. Пел соловей. Вдали паслись стада и все такое.
Ванечка молчал. Долго и выразительно смотрел на девушку.
— Ну! — улыбаясь, подбодрила юношу Анна Алексеевна.
— Алексея Константиновна! — решительно начал Ваня.
Девушка засмеялась. Громко и искренне, Ваня смутился.
— Я хотел сказать… Константина Алексеевна! Тьфу, черт!
— Зовите меня просто Анечка, — смеясь, разрешила она.
Самое любопытное, в ее смехе Ванечка не почувствовал и тени чего-то обидного для себя. Миловидная девушка просто смеялась. От молодости, от радости, от избытка чувств.
— Думается мне… — сказала Анечка, слегка передразнивая его манеру, — …вы… хотите просить руки моей?
— Разумеется! — пылко поддержал ее Ванечка. — Как же иначе. Жить без вас не мыслю. И не разумею…
— А любите ли вы меня, мой друг? — спросила Анечка, продолжая улыбаться, хотя глаза ее стали необычайно серьезными.
— Думается мне, больше пирожных! — выпалил Ваня.
Анечка была не только смешливой. Но и очень проницательной. Она разглядела, (вернее, чутким женским сердцем почувствовала), за этой неуклюжей шуткой, кроется страх. Панический страх получить отказ. И в очередной раз быть униженным и осмеянным.
Девушка Анечка сказала «Да!». Но поставила маленькое условие. Эдак тактично намекнула. Мол, не мешало бы молодому человеку слегка сбросить вес. Для этого в поместье все условия. Дядя может даже выделить отдельный флигелек. Словом, предложила юному Ване пройти курс лечения. По западному образцу.
Лечение то было воистину каким-то басурманским. Два дня ничего не есть, только пить. Одну воду из колодца. На третий день съесть только соленый огурец, разрезанный вдоль. (Почему не поперек?!). Потом опять два дня вода, один день огурец. И так далее.
До тех пор, пока не сбросишь вес до пределов приличия. Но ведь так и околеть могло. Не дожив до этого самого приличия.
