Темень стояла беспросветная. Но глаза постепенно привыкли и стали различать очертания дома и окрестностей.
Во всей усадьбе стояла такая гулкая тишина, что даже в ушах звенело. Не успел Николенька сделать и шага по тропинке, как тишину нарушило тревожное ржание лошадей в конюшне. И сразу весь сад, весь мир, заполонили страшные звуки. Вокруг что-то потрескивало, шуршало, лопалось…
Волной по саду прошел порыв ветра, совсем рядом страшно захохотал филин. В ответ ему гулко ухнула сова. А со стороны пруда над тихой водой возник едва слышимый веселый девичий смех…
В оцепенении стоял маленький Николенька, судорожно решая, какую молитву читать, «Верую» или «Отче наш», чтоб отогнать от себя полуночную нечисть. Но неожиданно из-за облаков вышла яркая луна, и стало совсем светло.
Длинные-длинные тени от деревьев пересекали узкую дорожку к пруду. И совершенно оглушительно верещали цикады.
Переборов страх, Николенька осторожно двинулся вперед.
Ветки, как чьи-то цепкие, холодные руки цепляли за одежду. Тропинка то пропадала, а на ее месте возникал невесть откуда взявшийся трухлявый пень, то возникала вновь. Николенька шел.
Далее случилось невозможное, невероятное…
Грянул гром, и ослепительно вспыхнула молния. Луна опять спряталась за тучу. И стало совсем темно. Тропинка вовсе исчезла.
Николенька широко раскрыл рот и набрал в легкие,/ну, очень!/, много воздуха, чтоб закричать от страха во все горло, но вместо крика он неожиданно… слегка приподнялся над землей! И полетел!!!
Какая-то неведомая сила осторожно оторвала его от земли. И медленно закружила над садом, над прудом.
Плескались в пруду длинноволосые красавицы русалки. И тихим смехом манили Николеньку к себе:
— Мальчик! Мальчик!
— Иди к нам! С нами весело!
Но он вдохнул еще глубже. И поднялся выше. Еще выше. Над прудом, над деревьями и кустами. Над всей сонной Васильевкой!
И страшно. И радостно. И тревожно на душе.
— Маменька! Я летал!
— Летаешь, значит, растешь, — ворчала нянька, меняя холодные компрессы на его разгоряченном лбу.
— Я по-настоящему летал, маменька!
Целых два дня лежал в постели Николенька с жаром и бредом. Потный, слабенький, но беспрерывно улыбающийся.
И только настоянная на муравьях наливка бабушки Татьяны подняла его на ноги.
У многих великих писателей существует дурацкая манера. Чуть-что, швырять рукопись в огонь, в камин, в печку, в костер. Хлебом их не корми, дай спалить собственную рукопись. А предки потом переживай, что он там предал огню? Может, самое гениальное произведение. Всех времен и народов.
От кого пошла сия вредоносная мода, критики до сих пор не пришли к единому мнению. Ходят слухи, еще великий Сократ спалил все свои рукописи. Погреться ему, видите ли, захотелось средь холодной ночи. Потому и дошли до нас его изречения только в устном пересказе.
Николай Васильевич Гоголь, судя по всему, тоже в далеком детстве подцепил эту «подлую бациллу».
Маленьким Николенькой овладела одна, но пламенная страсть. Пламенная в буквальном смысле этого слова. Уж очень полюбил он всякие «ненужные» бумажки поджигать.
Едва выучившись писать, Николенька тут же ударился в поэзию. Множество стихов, и даже две поэмы, нашли свой последний приют в костре на окраине сада у сторожки Семена. Жаль! По слухам сам Капнист, чье имение находилось по соседству, прочитав стихи Николеньки, изрек; «Из него будет большой талант!».
«… гимназист он кто; все больше несурьезность в голове!»
Нежинскую гимназию высших наук князя Безбородки ученики с гордостью именовали «Лицеем», себя лицеистами. И хоть существовали в ней «чужеземные дни» когда полагалось обращаться к наставникам либо на французском, либо на немецком, на обед те же пироги с зайчатиной, что и в других гимназиях.
В первый день Николенька подвергся испытанию. Ученики обступили его со всех сторон, начали словами и подлыми тычками в спину выводить из себя. Обычно тот, кто принимал насмешки как должное, на время обучения терял всяческое уважение.
Несколько секунд Николенька, прищурившись, оглядывался, прицеливался. И вдруг неожиданно…
… лицо его посерело, и сильно вытянулось. Глаза страшно скосились к носу, брови разлетелись в разные стороны. Задрожав всем телом, он начал мелко щелкать зубами и выть волком.
Толпа учеников отпрянула. Кто-то тихо вскрикнул.
А Николенька мгновенно сбросил с себя маску «сумасшедшего волка» и весело расхохотался.
Толпа учеников облегченно выдохнула. Все обступили Николеньку. Только один стоял в стороне, хмурился. Нестор Кукольник. Будучи сыном директора гимназии, он всегда держался особняком. Положение обязывало. Другие хлопали Николеньку по плечам.
— Ну, брат! И напугал ты нас!
— Где так выучился притворяться?
Николенька скромно умолчал, что скопировал одного нищего с Сорочинской ярмарки. Того панически боялись, никто не задирал. Если кто и пытался, нищий тут же демонстрировал «сумасшедшего волка». Вся ярмарка считала его бесноватым, и только наблюдательный Николенька не верил. В самый разгар «буйства», нищий незаметно подмигнул ему, поскольку мальчик единственным на ярмарке раскусил секрет его самообороны.
Разумеется, Николенька продемонстрировал лишь малую толику из своего арсенала. Но это сразу почувствовали все.
Впоследствии, Николенька с незаурядным актерским мастерством сыграл в ученическом спектакле возрастную роль. И не только возрастную. Но и женскую. Николенька с блеском исполнил г-жу Простакову из комедии Фонвизина «Недоросль».
— Тебе надобно на сцену. Непременно на сцену, — категорически настаивал ближайший друг Саша Данилевский, с которым в гимназии они особенно сблизились.
Даже извечный соперник, Нестор Кукольник, учившийся классом ниже, не скрывал своего восторга.
— Из тебя выйдет Михаил Щепкин.
Пролетят годы. Нестор Кукольник станет известным писателем. Не менее известным станет и Николай Гоголь, а пока…
— На сцену тебе надобно.
— Из тебя выйдет Щепкин.
Гимнастика, холодный душ по утрам и вообще, весь суровый распорядок гимназического воспитания Николеньке очень на пользу. За год-два он заметно вырос и окреп. Нос стал еще длиннее,/зловредная оса! Чтоб тебя!/. А самое главное, его насмешливый нрав обрел новые, просто угрожающие краски.
Соученики, «однокорытники», как они с гордостью именовали друг друга, старались особенно не приближаться к нему.
