взаимное проникновение. Собаки ведь походят на своих хозяев. С англичанками та же история. Только наоборот.
Короче, англичанка Юлия Гревс смахивала на породистую лошадь.
Вася Штернберг с Юлией Гревс нагрянули в каморку Айвазовского ранним утром. Ваня еще глаза продрать не успел, как следует. Что неудивительно, всю ночь работал. Юный художник изумленно таращился на эффектную девушку, разговаривающую с чудовищным акцентом, и никак не мог прийти в себя.
Штернберг прозрачно намекнул. Дескать, гостей следует угощать чаем. Хотя бы. И не проснувшийся Ваня побрел к глухой старушке, клянчить чай. И что-нибудь к нему.
Штернберг и Юлия Гревс, между тем, вели светскую беседу.
Юлия Гревс любопытствовала:
— Почем… все художники… так поздно… просыпаешься?
— Лентяи! — был ответ Васи Штернберга. —
— И никакой способ разбудить? — удивлялась Юлия Гревс.
— Почему! — пожимал плечами Штернберг. — Есть способ! Врезать дрыном по кумполу. Всего и делов-то.
— Варварский язык! — морщилась Юлия Гревс. — Что есть… «дрын»?
В глазах Васи Штернберга мелькали веселые искорки. Он явно развлекался, приобщая иностранку к экзотике родной страны.
— Дрын… такая большая палка с утолщением на конце.
— Что есть «кумпол»? — продолжала расширять познания Юлия.
— Калган. Качан. Башка… то-есть! Голова, по-вашему.
— Чудовищно! — потрясалась Юлия Гревс. — Чтоб разбудишь… вашего друга… нужно ударить ему… палкой по голова?
— А что делать! — кивал Вася Штернберг. — Азиаты мы… У нас даже будильников нет. Встаем по петухам.
— Петух? Я знаю «петух»! — оживилась Юлия. — Это такой вкусный птица… наподобие… курица?
— Именно! — поддержал ее Вася, — У нас даже поговорка есть. Курица не птица… леди не джентльмен.
Англичанка нахмурилась. Она опять не поняла.
— Разумеется… леди не джентльмен. В чем соль… ваша поговорка? Какой скрытый смысл?
— Ну… если по гамбургскому счету… джентльмен… как бы, не годится в подметки леди…
— Что есть… «подметки»? — любопытствовала Юлия.
Вася Штернберг на секунду задумался. Кажется, он сам уже слегка запутался в хитросплетениях великого русского языка.
— Тут что имеется ввиду… у нас… в дикой России… леди делают подстилки для обуви… из кожи джентльменов! — наконец-то выкрутился из щекотливого положения Вася.
— Какая… дикость! Ваши леди… все… такой жестокие?
Глубоко вздохнув, Вася Штернберг кивнул.
— У нас… так! У нас любая леди… и коня на скаку остановит, если что… И в любую избу на прием без доклада войдет… На то она и леди…
— Очень жестоко! — сокрушалась Юлия Гревс. — Делать из кожи джентльменов подметок… И негигиенично.
— Что делать! — вздохнул Вася. — Да, скифы мы… Да, азиаты…
Юлия Гревс быстро оглянулась на дверь и понизила голос.
— Скажи… Васил! — зашептала она. — А которые девушки… импонируют твоего друга?
— Импонируют!? Не было этого! Вот те крест! — испуганно прошептал в ответ Вася. И даже перекрестился. — У нас… в дикой России это вообще не принято…
— Я имеешь спрос… — продолжала шептать Юлия, — … которые девушки… нравишься твоему другу? Умный или… француженки?
В этот момент в каморке появился Ваня Айвазовский. Он ногой распахнул дверь, поскольку в руках держал поднос с тремя чашками свежего, только что заваренного, дымящегося, исконно английского напитка. В смысле, чая.
В начале той весны в Петербург прибыл Карл Павлович Брюллов, Великий Карл. Эта новость с быстротою молнии пронеслась по городу и привела всех поклонников живописи в неописуемый восторг.
В Академии художеств все было в движении, все в волнении. Самого художника встретили аплодисментами. Проводили в отдельную залу, где была повешена его картина «Последний день Помпеи».
Картину объявили лучшим произведением искусства 19-го столетия. Трагическое событие из жизни римского народа до глубины души потрясло всех, побывавших на выставке единственной картины.
«И стал последний день Помпеи, Для русской кисти первый день» — как пароль шептали друг другу вовсе незнакомые люди.
Ваня Айвазовский одним из первых имел счастье насладиться великой живописью. Молодых художников более всего потрясло, что Брюллов изобразил и самого себя среди жителей гибнущей Помпеи с ящиком красок на голове.
Вот оно! Истинное место настоящего художника. Быть среди людей. И на празднике, и в смертный час. Это чувство на всю жизнь засело в душе начинающего художника.
Уходя домой, он решил посещать выставку каждый день.
Пират объявился на выставке сразу же после ухода Вани. Наверняка специально так подгадал. Айвазян явился светской публике с какой-то накрашенной вульгарной девицей, которая ежеминутно визгливо хохотала, бесцеремонно разглядывала в лорнет мужчин и теребила его за рукав.
— Оник! — морщилась девица. — Пойдем! Здесь все ясно…
— Оник! Мне надоело-о…
Сам пират Айвазян, бегло осмотрев полотно, подошел к великому Брюллову, стоявшему рядом, и во всеуслышание заявил:
— Эта штука… посильнее «Фауста» Гете будет!
Одобрительно кивнул и даже похлопал Карла Павловича по плечу.
И уже уходя, заметил, мол, раму для картины следует сделать посолиднее, побогаче.
Сказать, что светская публика Петербурга была шокирована, ничего не сказать.
Великий Карл долго не мог прийти в себя. Ежеминутно утирал вспотевший лоб и недоуменно пожимал плечами. Но не произнес, ни слова. Воспитанные люди тем и отличаются от прочих, они никогда не выказывают своих чувств прилюдно.
Когда Ване на следующий день доложили об очередной выходке «его родственника», он впал в отчаяние. Влиять на поведение пирата было никак невозможно. Как невозможно было даже предугадать его дальнейшие поступки.
Ночами Ваню Айвазовского мучили кошмарные сны. Из всех углов являлись голые «пиратские Венеры» и беспрерывно произносили тосты в его честь.
Ваня похудел, осунулся. Под глазами появились синие круги.
Весна в Петербурге стремительно вступала в свои права.
Ваня Айвазовский получил любовное послание. Не совсем традиционное. Письмо начиналось словами. «Я к Вам пишу! Чего же боле? Что я могу еще сказать?». И так далее, и тому подобное.
