судне.
Началось это когда? Где-то после второй встречи Чуприна с Надей? Или сразу после той ночи, когда он втащил ее в комнату через окно, а потом отволок в ванную. Или нет, еще раньше. Точно! Именно с момента, когда она вылепила ему в лицо, что влюбилась. Да, да. Именно с этого момента и началась вся эта чертовня.
Чуприн уже не помнил, вся эта фантасмагория началась с момента их первой встречи. Их первого контакта. Когда Надя врезала ему бутылкой по голове. С этого момента все началось. Чем и когда закончится — неизвестно.
Чуприн уже начал путать, что говорила Неф, где когда и по какому поводу? Или это брякнула Надя? Уже в этой действительности? И где это все происходило? У него в голове или в той реальной действительности? Так недолго и с ума сойти.
На самом деле, эти фантастические «наплывы» и перемещения во времени были результатом самого банального удара бутылкой по голове. Что-то там слегка сместилось, что-то с чем-то закантачило и вот, пожалуйста!
Как известно, поэт в России больше чем поэт. Прозаик явно меньше. По сегодняшним временам только бизнесмен средней руки — в самый раз. Прозаику вообще жить на этом свете крайне трудно. Почти невозможно. Желательно, конечно, чтоб успешный прозаик был уже мертвым. Или чтоб внезапно и скоропостижно умер. На вершине популярности. Тогда моментально объявятся, как грибы после дождя группы поклонниц и, невесть откуда появившихся, никому доселе неизвестных друзей-единомышленников, о существовании которых никто даже не догадывался. И начнут еженедельно кучковаться по гостиным, Домам творчества и прочим злачным местам. Вечера памяти, сборники воспоминаний, бескомпромиссная борьба за право обладания скандальными фактами из личной жизни прозаика. Словом, бесконечная созидательная морока, от которой покойные прозаики только успевают в гробах с боку на бок поворачиваться. Поклонники же зашурупят в какую-нибудь стену какую-нибудь памятную доску или даже бюст соорудят на малой родине прозаика, в Нижнем Уткинске. И все с чувством выполненного долга благополучно о нем забудут.
А пока жив, держись, прозаик! Стисни зубы, молчи и пиши. Утром, днем, вечером и даже ночью. И даже если вдруг навалится какое-то тревожное настроение и захочется куда-нибудь завеяться с друзьями- приятелями, в ресторан Дома литераторов или к кому-то в гости, а может и просто пошататься по улицам в толпе незнакомых и вечно озабоченных москвичей, выбрось из своей творческой головы эти подлые мысли и смутные желания! Садись за стол и работай!
— Мы писали! Наши пальчики устали! — зло бормотал Чуприн. Метался по своей тесной комнатушке, как угрюмый зверь в зоопарке по клетке. Лохматил волосы и, поглядывая в маленькое зеркало на старом комоде, раздраженно хмурился. Когда не писалось, Чуприн самому себе категорически не нравился.
Когда не писалось, ему все виделось в мрачном свете. Он проклинал тот день и час, когда решился сесть за исторический роман.
К тому же занозой в мозгу сидела эта рыжая девчонка, которая трансформировалась в древнеегипетскую царицу. Ведь соплячка совсем, почти одного возраста с дочерью Олесей. Наверняка врет, что ей уже девятнадцать.
Что-то надо с этим делать! Дальше так продолжаться не может. Надо принять какое-то важное и ответственное решение. Насчет романа. И насчет Нади тоже.
Какое именно решение, этого Чуприн и сам не знал.
Наталья и Надя ждали Ефима Жигору у памятника Пушкину. Он почему-то всегда назначал встречи именно здесь. Более неудобного места в Москве не найти. С утра до вечера толчея, приезжие, местные попрошайки и свободного места для парковки машины ни за какие деньги не найдешь. Он предпочитал, чтоб его ждали именно у памятника Пушкину. Всегда опаздывал минут на двадцать. Особенно когда зависели от него. Шикарно подкатывал к тротуару, хотя в этом месте категорически запрещена даже остановка, высовывался из машины громко подзывал к себе очередного (ю) страждущего (ю). Так, чтоб видели и слышали все окружающие. Провинциальный артистизм и беспросветная жажда быть в центре внимания всегда отличали Жигору.
Наталья с Надей уже отстояли положенные двадцать минут. Жигоры не было.
— Девушки, милые! Как нам во МХАТ пройти?
Перед ними остановились две женщины среднего возраста. У каждой в одной руке по сумке, в другой по ребенку. Середина дня, но обе уже вконец замордованы ритмами огромного города. Явно обе впервые в столице.
Надя стояла с каменным лицом. Наталья снизошла, пожалела провинциалок.
— Вам какой? Ефремовский или Доронинский? — снисходительным тоном поинтересовалась она.
Женщины растерянно переглянулись.
— Женский или мужской?
— Разве их два? — удивилась одна.
— У нас билеты на утренник, — пожаловалась другая.
— Там, где «Чайка».
— Сейчас в каждом театре «Чайка», — усмехнулась Наталья.
— Наташ! Не морочь людям голову! — не выдержав, вмещалась Надя, — Ефремов умер давным-давно. Там теперь Табаков всем заправляет.
— Помолчи, а? Стой и молчи!
— Девочки, милые, мы на спектакль опаздываем! — дуэтом взмолились женщины.
— Какой спектакль? — строго спросила Наталья.
— На «Синюю птицу», — опять дуэтом ответили женщины.
— Это к Дорониной, — уверенно заявила Наталья.
— По подземному переходу на ту сторону, — опять вмешалась Надя.
— По бульвару чуть пройдете, слева будет стоять урод…
— Какой урод? — испуганно спросила первая из женщин.
— Здание такое. Уродом в народе зовут.
— Спасибо вам, милые!
— Дай вам Бог женихов богатых!
И тут прямо в тротуару шикарно подъехал Жигора.
В машине Надя сидела на заднем сидении и недовольно хмурилась. В голову почему-то пришла странная фантазия. Она преступница, «Никита» из французского фильма, ее арестовали и теперь везут в тюрьму.
Никакого ощущения праздника не было.
Хотя она была спокойна. Олимпийски спокойна. Толпы конкуренток ее ничуть не волновали. Надя уже не раз и не два издали присматривалась к кастингам.
Толпы девочек школьного возраста и чуть постарше. Они осаждают приемные комиссии ВГИКа, ГИТИСа, школы-студии МХАТ. Они жаждут участвовать в конкурсах красоты, мечтают видеть свои фото на обложках модных глянцевых журналов. Они берут штурмом школы фотомоделей и рекламных агентств, которых расплодилось по Москве в последнее время, как сыроежек после обильного дождя. Они жаждут славы. И денег. Она, девочка из-под Волоколамска хочет только одного. Петь.
Их много. Их чудовищно много, их «тьмы, и тьмы». Она одна. Единственная и неповторимая. Но у нее есть то, чего нет ни у одной из них. У нее есть голос. Уникальный, посланный свыше Наталье. Она не одна. Их двое. Она и Наталья. Просто этого никто не видит. Не узнает, никогда не поймет. У них один голос на двоих. У них одна душа. Так распорядился кто-то там, наверху. Значит, так надо. Так должно быть. Потому ей не страшны никакие конкурентки, никакие соперницы.
Пусть у них идеальные фигуры. Сто семьдесят пять, девяносто — шестьдесят — девяносто. Ни у одной нет ее голоса, ее таланта. Ни у одной не стоит за спиной Наталья, готовая отдать за нее жизнь, если понадобиться. Потому и волноваться не о чем.
