— Нормальные. — Алена недоуменно муть выпятила нижнюю губу: что за вопросы? Ей не хотелось говорить о мучительной для нее каждодневной борьбе между Еленой Константиновной и отцом.
— Вот и хорошо, — задумчиво сказала Ирина Сергеевна. — Я к тому… — Она помедлила, нежно провела кончиками пальцев от шеи дочери к ямочке на подбородке, щекой прижалась к щеке. — …Не переехать ли тебе к нам? На время хотя бы…
Алена мягко отстранилась, и, испугавшись этого движения, как отказа, Ирина Сергеевна принялась перечислять свои доводы:
— У тебя сессия, а на дорогу ты вон какую уйму времени теряешь. И вообще, отсюда ни в театр, никуда! Это же бог знает какая далища… Но, по правде говоря, все дело в отце. Ты правильно пойми меня. Мы с тобой должны подумать о нем. Он — талантливый человек, но эта неустроенность быта… Никто из серьезных людей так не работает.
— Да я-то ему чем мешаю? — обиделась Алена. — Все делаю…
— Это только кажется, — остановила ее Ирина Сергеевна. — По существу, ему приходится думать и о тебе и о Елене Константиновне… У тебя собственная жизнь начинается, это в порядке вещей. — Она осторожно за подбородок повернула лицо дочери к себе, всмотрелась, любуясь, сказала грустно: — Даже я с этим смирилась. А папа все видит тебя ребенком и переживает, будто за маленькую…
Никогда Алена не задумывалась, как отец относится к ней, как она к нему; просто любила его и знала, что он ее любит, и хотела, чтобы это продолжалось долго-долго. Мешать отцу работать?! Нет, это было невозможно… Мать была далека от их жизни и не могла смотреть на вещи реально.
— Извини, но ты должна понимать и другое: у отца может быть не только творчество и ты, но и какая-то своя личная, — Ирина Сергеевна с некоторой многозначительностью произнесла слово «личная», — жизнь. Было бы эгоизмом с твоей стороны не думать об этом. Право на это имеет каждый человек… — убеждающе говорила она, наслаивая на недоверчивое недоумение дочери все новые и новые мысли, которые, оказываясь гораздо просторнее произносимых слов, выстраивали в Аленином воображении картины иной жизни, где отец из любимого навеки человека превращался в человека, ею не знаемого, чужого…
И, словно для того, чтобы закрепить в ее сознании это новое видение отца, мать сказала с долей насмешки над собой, но в то же время, и не без женской гордости:
— Не меня же одну он ангажирован любить всю жизнь. Есть же у него какая-то женщина…
— Не знаю, — растерялась Алена.
— Глупышка, я и не спрашиваю. Я стараюсь растолковать тебе причины, по которым пришла к выводу, что ты должна пожить у нас. Пока, хотя бы на время сессии… — Она осеклась, подняв глаза и увидев, как медленно заливает румянец стыда милое лицо дочери. И ей самой стало так больно и стыдно, что она принялась торопливыми словами заговаривать эту боль и стыд: — Или на каникулы?.. Что сбивать тебя с определенного режима? Знаешь, у меня по Москве ностальгия… Вы-то все ругаете — то не так, это не так, а меня просто в магазине потолкаться тянет… Побродим, зайдем туда, сюда… Вдвоем? А?
— Не знаю, какой расклад будет на каникулы, — стараясь взять себя в руки, сказала Алена с нарочитой небрежностью. — Может быть, на Домбай, на лыжах кататься… Или в Дагестан, на экскурсию…
Смущение дочери, глянувшейся ей попервости, особенно рядом с Федором, такой взрослой, такой по-женски равной ей самой, это смущение подсказало Ирине Сергеевне, насколько дочь ее неопытна в житейских делах.
«Провинциальная барышня», — подумала Ирина Сергеевна с особой сладостью от сознания того, что дочери необходимо руководство, что она была права, загадывая там, за границей, среди суетных дел и напряжения последнего времени, когда-нибудь наконец заняться дочерью. Теперь она ощутила особый прилив сил — жизнь в Москве, которая ей, так пристрастившейся к перемене мест, не сулила, казалось бы, ничего, кроме скуки домашнего хозяйства, привычной колеи знакомств с ее зачастую эфемерными привязанностями, нужными дружбами, с тонкой сетью сплетен и анекдотов, — обретала новый и такой прелестный в своей естественности смысл. Она мать, и у нее есть дочь!
— Хорошо, хорошо, — не желая форсировать события, чуть не испуганно сказала Ирина Сергеевна. — Дагестан, Домбай, каникулы… Да бог со всем! — воскликнула она с какой-то лихостью. — Давай перейдем к понятиям более приятным, а то ночь уже, ехать пора. — Она подошла к шкафу, с некоторой загадочностью оглянувшись на Алену, сняла с него несколько свертков. — Тут есть, что тебе примерить. — Встав на колени на полу, с торопливой щедростью принялась разворачивать свертки. — Вот! — Ирина Сергеевна вытащила платье, встряхнула и кинула на тахту. — А вот это! Нравится?! Боюсь все-таки, ты малость пополнела. Сейчас начинай следить за своим весом. В Союзе так много располневших женщин, просто бросается в глаза.
«Она знает что-то конкретное, — думала Алена о матери. — Если у отца кто-то есть… — И от этих слов „кто-то есть“ возникла догадка. — Как же я прежде не сообразила? Вот отчего последнее время он рассеян, со мной холоден, даже раздражителен. — Она вспомнила прошлое воскресенье и с каким-то горьким чувством представила, как тщательно брился отец, как сам гладил себе костюм, а потом оделся, ушел куда-то. И вернулся поздно… — Да! Да! Что-то есть… На Новый год он сказал: „Верно, последний раз встречаем вместе. Ты совсем взрослая“. Так грустно сказал и по голове погладил… Может, он решил жениться, хочет привести ее в дом, а тут — здрасьте — экземплярчик со второго курса: музыка, которую все они почему-то ненавидят до судорог, телефонные звонки, зарядка утром по полной программе, наконец, сравнение моей молодости с ее, мягко говоря, возрастом… Ведь ей, верно, за тридцать… Надо думать, для нее это будет постоянный раздражитель. Само мое присутствие в доме станет препятствием для их нормальных отношений. И отец, конечно, все понимает, да сказать неловко…»
Думая об отношениях с отцом, Алена отрешенно смотрела на легший рядом с ней на тахту замшевый костюм, но едва вдохнула его запах, запах сырого мела, как сразу увидела, какой он необыкновенный — синий с отливом, и узорчато прострочены воротник, манжеты, край подола…
— Ты лучше посмотри, что за летнее! — говорила мать. — Взгляни, взгляни. Можешь считать, прямо от Диора. Я, конечно, не все тебе привезла, что задумала; не отъезд был, а какое-то стихийное бедствие… Это хамство тамошних властей… бррр… — Она зябко повела плечами.
Вещи, разложенные перед Аленой матерью, были настолько хороши, что радость обладания ими утешила и растворила в себе печаль испуга от новых отношений с отцом.
«От Диора, от Диора», — повторила про себя Алена и представила, как весной появится на факультете в этом воздушном голубом платье. И встретит Юрьевского. И тот, посмотрев на платье — он обязательно заметит, — спросит с любознательностью ценителя: «Откуда?» Откуда, откуда… Она обронит небрежно: «От Диора…»
«От Диора». — И она беспечно улыбается матери, а та, передразнивая ее, переводит на своем лице эту ее улыбку в улыбку кокетства, подняв взгляд загадочно блеснувших глаз вверх и в сторону. И они смеются и бросаются друг к другу и горячо целуются.
Шахматами Анатолий Сергеевич увлекался в детском доме. И был там первым. Он ходил в шахматный кружок при Дворце пионеров, изучал теорию и, хотя с тех пор играл от случая к случаю, привык считать себя в шахматах человеком сведущим.
С виду позиция на доске казалась спокойной. Необычным было то, что противник, оседлав стул, сидел спиной, но при том отвечал на каждый ход так быстро, будто знал наизусть, что должно происходить в партии.
Это настораживало Анатолия Сергеевича, по какой-то странной ассоциации напоминая ему то, что случилось с ним более двух суток назад в ресторане отеля «Шато-Лорье» на берегу замерзшего и заметенного снегом канала… Еще и сейчас была свежа досада за страх, пережитый им, когда в холодных и скользких наручниках его вывели из ресторана на улицу под легкий снежок, слепящие вспышки блицев и любопытствующие взгляды людей из притормаживающих машин. Проезжавший по набережной фургончик, один из тех, в которых перевозится пожертвованная старая мебель, тоже в это время остановился у ресторана; и Анатолий Сергеевич почему-то решил, что двое молодцов, с излишней цепкостью держащих его под локти, запихнут его непременно в этот убогий фургончик…
Федор назвал ход. Взглянув на доску, Чертков с любезной насмешливостью предупредил:
