Дождавшись перерыва, он сказал в трубку, держа ее на отлете:
– А у нас все в порядке. Приехали, здоровы, привезли тебе подарок. Мы машину купили.
По донесшимся из верхней мембраны отрывистым звукам Федор Викторович понял, что мать обрадовалась. Он снова осторожно приблизил трубку к уху.
– Я навещу тебя, – сказал он.
– Федя, навести Любу. Ей будет приятно.
– Ты же знаешь, как я к этому отношусь, – сказал он спокойно.
– Феденька, узнай, что с Женей. Мне не выбраться, да и не хочу к Ирке ехать. Она последнее время совсем нас знать не хочет.
– Хорошо, мама. Тебе привет от Аллы.
При этих словах Алла, находившаяся в той же комнате, воздела глаза к потолку. Она считала, что разговор слишком затянулся.
– Да-да, целую, – сказал Федор и повесил трубку.
– Ну что? У Демилле опять все вверх тормашками? – презрительно спросила жена.
Федор Викторович пожал плечами.
– Люба рожает.
– Идиотка, – коротко заключила Алла и ушла в другую комнату.
Федор Викторович сделал несколько дыхательных упражнений по системе йогов, после чего сел за стол и придвинул к себе лист бумаги.
«Здравствуй, брат! – вывел он. – Мой отпуск начался с волнений...»
И далее на трех страницах Федор развернул огорчительную картину семейных безобразий, ожидавшую его в Ленинграде. Невнимание к матери... подтвердившаяся законченная аморальность сестры... есть и моя вина... однако Ливия, ожидающая цементный завод, не позволяет каждодневно опекать расстроившийся семейный клан, так что он надеется, что брат внемлет голосу разума и совести...
И прочее в том же духе.
Федор запечатал конверт, открыл записную книжку и переписал адрес брата: «Улица Кооперации, дом 11, кв. 287». Он позвал Вику и велел ей опустить письмо в ящик.
Прошло несколько дней, в течение которых Федор и Алла почти не выходили из дому, посещали только рынок неподалеку, откуда приносили овощи и фрукты, недоступные в Ливии: редиску, репу, свеклу, картошку, кабачки, огурцы. За два года им осточертели бананы, апельсины, и теперь Федор каждый день занимался консервированием овощей, готовил великолепные соусы и потчевал семью. Он любил кулинарное искусство.
Алла без перерыва смотрела телевизор, впитывая отечественную информацию – начиная с «Утренней почты» и кончая вторым выпуском «Сегодня в мире». Одна Вика с утра отправлялась гулять и, вернувшись, рассказывала родителям о родине. Многое ее удивляло. Временами она требовала, чтобы отец и мать отправились с нею в город, чтобы на месте объяснить то или иное явление, однако Федор Викторович неизменно отвергал эти предложения, боясь увидеть что-нибудь такое, что вывело бы его из равновесия.
Разумеется, не поехал он и к брату на улицу Кооперации, ограничившись письмом. И правильно сделал – это могло кончиться резким учащением пульса при виде огороженного фундамента. Отправив письмо, Федор принялся ждать ответа, впрочем, без лишнего нетерпения.
Анастасия Федоровна звонила каждый вечер и рассказывала о домашних делах, избегая говорить о Любаше, но все же не выдерживала, кое-что сообщала. Любаша лежала пока в дородовом, возбуждая всеобщее любопытство. Дело было даже не в ней, а в Нике, регулярно приносившей матери передачи. Ее негритянское личико вызывало толки рожениц и медперсонала.
Прошла неделя, но ответа от брата не последовало. «Мог бы и позвонить», – ворчал Федор. На что Алла лишь надменно вскидывала плечи: «Будто ты не знаешь их безответственную породу!». Получалось, что Федор к породе уже не принадлежал. Огорчало его не столько отсутствие звонка от брата, сколько необходимость что-то предпринимать.
И вдруг вечером на восьмой день Евгений Викторович явился сам.
Федор открыл дверь – и не узнал брата. Перед ним стоял исхудавший человек с ввалившимися глазами, в которых читались беспокойство и тоска... Волосы были длиннее обычного, почти спадали на плечи, над губой пробивались непривычные жесткие усы. Но еще страннее была одежда. На Демилле-старшем была синтетическая куртка, украшенная звездно-полосатой эмблемой, вельветовые джинсы и кроссовки. В руках Евгений Викторович держал вместительный «дипломат» с блестящими замками.
Если бы не тревожный взгляд, Федор решил бы, что брат, дотоле никогда не следивший за модой, резко изменил привычки. Чего доброго, втрескался в какую-нибудь «фирменную» девицу и старается внешне омолодиться. Но глаза говорили о другом. Человек с такими глазами не мог быть не то что влюблен – он не мог даже думать о женщинах.
Братья обнялись. Федор испытал мгновенный прилив детской любви к Евгению, точно окунулся во времена юности, когда он не был еще Шурыгиным, а Женя вызывал его неизменный восторг своим умом, блеском, талантом. И Евгений Викторович растрогался, уронил слезу, ибо давненько не видал близкого человека.
– Алла! Женя пришел, будем ужинать! – крикнул Федор.
Алла появилась в прихожей, подставила Демилле щеку для поцелуя.
– Однако ты изменился, – сказала она с усмешкой.
– А, ерунда! – Демилле махнул рукой.
Он щелкнул замками «дипломата» и извлек из него бутылку коньяка и шампанское.
– Шурыгину нельзя, – предупредила Алла.
– Ничего, Алюн! Ради встречи... – сказал Федор.
– Вам мать не звонила? Правильно, я не велел звонить. Любка родила! Мальчика! – объявил Демилле и направился с бутылками в кухню.
– Фу-ты, Господи! – вздохнула Алла.
– Кого? – Федор поспешил за братом.
– Мальчика! Знаешь, как назвала? Иван! – Демилле звонко рассмеялся. – Наконец взялась за ум! Иван Иванович Демилле! Каково?
– Фу-ты, Господи! – повторила Алла.
Они расположились в маленькой кухоньке за столом, появились закуски, бокалы. Алла, выпив шампанского за рождение племянника, удалилась, сославшись на головную боль. Братья остались одни.
Демилле внешне повеселел, но тревога в глазах не исчезла. Федор с самого начала заметил, что у брата что-то не в порядке, но не спрашивал, опасаясь задеть за живое, огорчить и самому огорчиться. Разговор поначалу вертелся вокруг Любаши, но довольно вяло: Федор дал понять, что по-прежнему считает поведение сестры предосудительным, несмотря на русское происхождение племянника. В результате свернули на «Жигули» цвета морской волны. Тема была безопасной, но неинтересной Евгению Викторовичу.
– Как там, в Ливии? – спросил он.
– Жарко, – ответил Федор.
– А в политическом смысле?
– Тоже.
Разговор о Ливии был таким образом исчерпан, и Демилле с беспокойством отметил про себя, что напряженно ищет тему для разговора. Ему стало досадно: не виделись с братом два года – и на тебе! – поговорить не о чем. Он мучительно размышлял: сказать или не сказать Федору о своей беде?
– Ты часом ко мне не заезжал? – спросил он.
– Куда? – удивился Федор.
– На улицу Кооперации.
– Не успел. Знаешь, установка гаража... Присматривал, глаз да глаз нужен. Надеюсь, у тебя дома все в порядке?
Демилле хватил коньяку. Федор лишь пригубил. В глазах Евгения Викторовича появились злые
