уложили на пол, и дальше я наблюдал невероятную сцену: маленький мастер И уперся в выступающие кости двумя большими пальцами и с веселым гиком взбрыкнул вверх две короткие ножки в сандалиях, сделав стойку на пальцах и победно выставив вперед неровную бороду. Пациент издал придушенный стон, но мастер И уже слезал с него, небрежно показывая мне рукой: здесь и здесь.
И я долго, очень долго разминал скрутившиеся в узлы мышцы: спина у человека, видно, болела долго. После чего чиновник, осторожно поднявшись и покрутив плечами, расплылся в детской улыбке и чуть не заплакал.
— Каждое утро становишься на циновке вот так и провисаешь плечами между рук, — проинструктировал его мастер И, став на четвереньки и подняв зад к потолку — Сначала будет все равно болеть, месяца два, потом станет хорошо. И — прийди сюда еще раз, через несколько дней, до нашего отъезда.
После чего выразительно посмотрел на счастливца. Тот, кланяясь, вручил мастеру монеты.
Я постарался не смотреть на них, грустно размышляя о том, как немного монет мог бы заработать руками самый богатый человек Самарканда, заброшенный в имперскую глушь. Но пока что никто не дал мне ни одной. Я был последним человеком в этой почтенной компании. И мне это, пожалуй, даже нравилось.
Еще был мастер Фэй, страшно уважаемый, седой, сморщенный даос с детски розовым лицом. К нему шли тогда, когда в человека вселялись демоны или когда идти было уже не к кому. Помню грустный эпизод, когда мы с мастером И вошли зачем-то к нему и увидели лежавшую на циновке молоденькую девушку с простым и глупым лицом; ее платье было завернуто до самой шеи.
— Что, чужеземец, твои руки тут не помогут? — спросил он меня, показывая на нее.
Я наклонился, присел на корточки. Внизу живота справа, у самой ноги, внутри этого живота мне увиделась багровая, злобно пульсирующая туча. Я взял правую ногу девушки и начал осторожно сгибать ее, подтягивая к животу. Она тихо пискнула. Я беспомощно поднял глаза на мастера Фэя.
— Если бы взять острую бамбуковую палочку… надрезать вот здесь… это надо вытащить. Просто вытащить.
Я показал руками и бессильно опустил их.
— Да, надрезать — а что дальше? Ты можешь это вытащить? — еле слышно сказал он мне. — Я — не могу. И никто не может…
Он опустил на девушке платье и долго, тихо говорил что-то ее матери, стоявшей рядом с каменным лицом. И уже на другой день, увидев меня за ужином, постучал сухим пальцем по моему лбу.
— Ты что, можешь видеть цветную тень человека?
— Да, — ответил я. — А что здесь особенного?
— Ха, что особенного, — покачал он седой головой. — Ничего. Но вот мастер Ши не может ее видеть, мастер И тоже не может… Хм.
Спали мы где придется и где кому нравится, но, обследуя по привычке территорию, я обнаружил странную вещь, удивившую и успокоившую меня: ворота и все стены монастыря патрулировались здоровенными даосами с бамбуковыми палками. Я в очередной раз понял, что в этом путешествии от меня ничего не зависит, и успокоился.
Ян, моя прекрасная Ян, подбиралась к моему боку и прижималась к нему, когда я уже засыпал, не имея сил даже прикоснуться к ней.
Заметили факт ее существования даосы совсем недавно, когда она встряла в разговор, где царил наш главный друг мастер Ши — уже не босой и насквозь пропахший тем самым сложным запахом. Мастер Ши был главным авторитетом по травам и отварам.
— Да зачем такие сложности, желудок успокаивают простым отваром мальвы, — однажды не выдержала скромно сидевшая до этого в стороне Ян. — Меня лечили ею в детстве. А боли в правом боку снимет отвар красавки. Пьешь его и ложишься боком на грелку. Обычные травы.
— Хэй, — удивился мастер Ши. — Ну, да, мальва. Я где-то читал, потом забыл. А где бы ее взять?
Мальву Ян нашла буквально под стеной монастыря. С этого дня она не только обрела почетное место при тюках и бамбуковых сосудах мастера Ши, но с ней произошло нечто лучшее: она получила новое имя.
— Да, а зовут-то тебя как? — отечески обратился к еще недавно самой могущественной женщине империи мастер Гань, великий знаток детских болезней.
— Юй, — отвечала она, кланяясь с неподражаемой скромностью. («Юй Хуань, Яшмовый браслетик», вспомнилась мне сцена той, давно ушедшей в прошлое жизни.)
— Юй! — развеселились даосы. — Юй! Хотим рыбы на ужин. Рыбы!
— Да не тот «юй», который «рыба», а который «яшма», — попыталась отбиться несчастная Ян и начала даже писать пальцем в воздухе иероглиф.
— Яшму мы не едим! — веселились как дети даосы. — Мастер Цзинь, пусть Юй приготовит нам рыбы к завтрашнему ужину!
Что касается рыбы, то каким образом Ян отбилась от роли кухарки как таковой и стала надзирателем за качеством нашего стола, я не понял. Видимо, все произошло незаметно и само собой. И каждое блюдо, сделанное под ее руководством, с использованием секретов императорской кухни, вызывало к ней всеобщую признательность.
Я быстро перестал удивляться тому, как естественно и легко эта женщина из первой дамы империи превратилась в помощницу даосов. Она, как я потом вспоминал, совершенно спокойно воспринимала все, что с ней происходило. Ее как бы не было — из центра всеобщего внимания она легко превратилась в пустое место. При этом Ян поражала веселых даосов безупречной вежливостью. Только прирожденные аристократы умеют говорить «спасибо» так, что это простое слово потом долго вспоминается.
Но дело в том, что днем я и не видел мою возлюбленную — или, может быть, уже бывшую возлюбленную? Со мной происходило что-то странное. Я падал с ног от непрерывной работы. Помню, после долгих дней в городе, название которого я так и не узнал, мы снова взгромоздились на осликов и тронулись в путь, ведущий неизвестно куда; и я с тоской подумал, что дни мои в этом мире могут скоро прийти к концу. Кружилась голова, бесконечно гудели кисти рук — и еще ноги. Я мечтал о сутках непрерывного сна и о том, чтобы не касаться больше никогда этих бесконечных страдающих человеческих тел.
Я сжимал зубы и терпел, терпел, терпел.
Три или четыре дня тряски на ослике, и караван наш оказался у городка на берегу реки. Тут не было никакого монастыря (хотя были больные, проникавшие в наш стан всеми путями), и тут мастер Цзинь, отвечавший за деньги и любые операции с ними, начал продавать осликов поодиночке. А вещи наши начали грузить на появившиеся у пристани большие плоты, связанные канатами.
— Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, — тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.
— Немножко поспать, — пробормотал я, и мир исчез.
Проснулся я в полной темноте. Теплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу. Плот тихо качался на тяжелых волнах, на дальнем конце его еще горели красные точки углей. «Ужин проспал», — подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слезы.
Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошел десятки дорог по горам и пустыням. Мои шелковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звездами, меня трясет от холода, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды, — в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до нее, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.
Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на мое лицо падали редкие капли. Еще это лицо трогала теплая рука, а потом к нему прикоснулась щека Ян, — но я не чувствовал собственной кожи.
