Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», — услышал я, и к моим губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.
Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего черного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», — хотел я сказать им, но губы не слушались.
Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь — да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец — здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.
И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, — раздался его шепот. — Ушла вся ци». Он поднес к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.
Потом — несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и, наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», — раздался шепот. Я сделал два глотка, и Фэй раскрыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней — еще одна коробочка, и уже там — большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Ее начали запихивать мне в рот.
Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень», подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.
Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.
Над водой летел теплый ветер. Воде не было конца, по ней плыли черные островки водорослей, вдалеке среди дрожащего золотого света чернели силуэты лодок с поднятыми вверх шестами. Дальше туман, другие лодки уже в виде черточек тушью, — и опять вода, вода, мягко пахнувшая влагой, размытые спины больших островов — и снова вода.
— Великая река, — прозвучал шепот Ян. — Мы называем ее — Длинная река. Мы плывем по ней уже второй день.
Я повернулся, протянул руку, погладил сгиб ее бедра, округлости ягодиц. Ян расширила глаза и с криком понеслась от меня на противоположный край плота.
Даосы, мирно сидевшие до того с удочками, свесив ноги в воду, повскакивали и страшно оживились. Они окружили Ян и заговорили все сразу. Каждый просил ее повторить рассказ, что Ян делала с большим удовольствием, однажды для наглядности отставив зад и покрутив им. Потом каждый даос захотел потрогать этот зад именно в том самом месте. А некоторые даже удосужились бросить взгляд на меня самого.
Далее же начался спор. Одна фракция предлагала по поводу столь радостного события распечатать целый доу вина и выжрать его прямо сейчас, даже не подогревая. Фракцию эту возглавил мой наставник мастер И, который для подкрепления своей позиции вытащил на всеобщее обозрение этот самый доу — внушительную толстую бамбучину, по высоте доходившую ему почти до бедер, — и вооружился уже черпаком, состоявшим опять же из бамбукового стаканчика с примотанной к нему тонкой бамбуковой ручкой.
Вторая же фракция настаивала, что вино надо пить позже, и не один доу, а два, за хорошим ужином. К этим гурманам присоединилась Ян, и дело кончилось бы дракой, если бы мастер Фэй, так и сидевший все это время с удочкой на краю плота, вдруг не вскрикнул «хэй» и не бросил к ногам скандалистов здоровенную извивающуюся рыбину. Вода вокруг плота буквально бурлила. «Юй!» — завопили даосы, рванувшись к забытым удочкам. И дальше, один за другим, начали вытаскивать все новых рыбин из воды и с воплями «хэй» лупить их о доски плота.
Никто бы в эти мгновения и представить себе не мог, что перед ним — величайшие целители величайшей из империй.
Да и я об этом не думал, просто лежал на своих тряпках, и в порядком отросшую бороду скатывались счастливые слезы.
Дальше… дальше, дня через два, плот пристал к причалу какого-то городка, где с даосами, на предмет подвезти до следующего города, начал торговаться маленький оркестр. Состоявший, как водится, из нескольких весьма привлекательных женщин.
По-моему, о деньгах с самого начала не шло и речи, все решили откровенные взгляды и обмен двусмысленными цитатами из классической поэзии. В результате в сумерки мы вплыли в виде нескольких шевелящихся под рогожами пар, под шепот, счастливые стоны и тихий смех. «Даосизм проповедует естественность», — успела пояснить мне Ян, обнимавшая меня голыми ногами за талию и тщетно пытавшаяся натянуть на нас какую-то мешковину.
На корме стоял мрачный мастер Ши, которому выпала очередь направлять головной плот веслом. Он меланхолично посматривал и на нас, среди прочих пар, и, поймав мой взгляд, одобрительно кивнул несколько раз.
Но пришла его смена, и мастер Ши тоже улегся в объятия оркестрантки, и движениям их тел под рогожей, казалось, не будет конца. Закашляли обезьяны на невидимом берегу, засияли десятки покачивающихся над водой огоньков, а сладострастные и очень, очень медленные колыхания тел под рогожей мастера Ши все продолжались.
— Вот так они делают эликсир бессмертия, — кивнула в их сторону отдыхающая в моих руках Ян. — Слушай, а ты вспомни, мой прекрасный воин: ты ведь не изливал в меня дождя своих облаков — знаешь сколько? Десять месяцев! — Тут она округлила глаза. — Вспомни. Мы с тобой оба были так заняты… Ведь я могла бы засохнуть без этого дождя, ты жалел бы об этом всю жизнь. А теперь жалею я — смотри, ты еще слаб, ты весь мокрый, я не должна была трогать тебя, прости… Ты знаешь, о чем я подумала первым делом, когда увидела тебя в этом мундире у моих дверей? Не о том, что умирает бедная Лю, не о том, что вскоре придет и моя очередь. А лишь о том, что твой дождь не прольется в меня больше никогда… Кстати. Скажи мне одну вещь…
Я был готов сейчас сказать ей что угодно, тем более что она как раз наливала мне наперсток вина, достойного презрения по вкусу, но пившегося так, будто я пробую его в первый раз.
— Скажи мне… Я вообще-то слышала в эти ночи твой шепот, иногда — на странных языках, многое о тебе узнала. И я очень много думала в эти дни, и, кажется, наконец поняла, что ты делал и зачем. Но все- таки скажи сам: ты действительно украл меня у самого императора? Один против всей гвардии? Для себя одного?
— Ну, да, — расслабленно отозвался я, не понимая, о чем тут вообще говорить.
— Я не знала, — выговорила Ян после долгой паузы. — Поверила только сейчас.
Тут я начал выходить из счастливой прострации.
— То есть как это? — начал было возмущаться я. — А чему же ты тогда верила?
— Видишь ли, мой дорогой воин, — вздохнула, устраиваясь у меня на плече, моя прекрасная подруга. — Я не видела тебя так давно. Война. Тунгуань. Куда уж там… И вдруг ты появляешься в этом мундире, таком же, как у тех людей, которые требуют моей смерти. И что же ты мне говоришь? Ты требуешь, чтобы я позвала старого Гао, а дальше — дальше ты говоришь, что у тебя донесение к самому императору. Куда там моя несчастная судьба — тебе нужен, оказывается, император… Что я могла подумать? Вновь и вновь все то же — что не знала тебя до того. Что во всем этом жутком заговоре ты играл какую-то роль. Что все это время ты на самом деле был просто офицером «малиновых барсов», о которых, знаешь, разное говорят. Там, у «барсов», есть ведь и согдийцы, и персы…
Я лишился дара речи. Уже в который раз за последнее время чувствовал я себя полным идиотом, а страшнее всего было то, что Ян была права. Но где бы я взял тогда, на станции Мавэй, время рассказывать
