пришельца. Он принес нам опытный свой глаз как яблоко Гесперид, и мы счастливы.
Я медленно обводил всех взглядом, покорно улыбаясь. Кажется ли мне, что все не так? Аркадиус — вообще не слушает, он сделал в этом краю что хотел и теперь смотрит неподвижно на огоньки вокруг, но это нормально. А где Ясон? Здесь, стоит, сложив руки. Ну, и что тогда неправильно?
— Лира и лебеди соперничают в пении, — продолжал Андреас, — угрюмый февраль смеется, как май, мы посреди парадисоса. Что же могу я еще сказать в честь нашего наставника, о собратья? Ничего. Я склоняюсь перед ним и с этого мига быков немоты ношу на языке.
— Андреас, ты окончательно спятил, несчастный, — проскрипел голос Никетаса. — Что это значит — быков ношу на языке? Ты хоть сам представляешь, что говоришь?
— Они очень тяжелые, Никетас, — смиренно отозвался Андреас, с удивлением глядя на друга. — Из- за них я не могу говорить. Это и значит — немота.
— Немота — это быки… на языке? Нет уж, дружок. В Кукуз, заново изучать риторику! И не говори, что он сейчас у саракинос. Его когда-нибудь отвоюют, и тогда…
Никто не смеялся. Анна рядом со мной смотрела в стол, Зои застыла на мгновение — но решилась:
— Никетас, что-то не так?
Тот выставил вперед круглощекое лицо, которое сейчас никоим образом не выглядело смешным. Он запнулся, дважды не мог собраться с силами, но все же сделал это:
— Извините меня, Андреас и все остальные. Я долго думал, что не стоит этого говорить, может быть, кто-то знает, в чем дело, и не мне мешать этому человеку. Но сейчас время второй благодарственной речи в честь счастливого избавления, и… Позвольте вам всем испортить настроение.
На лице Зои при словах о «второй речи» вдруг начали резко обозначаться складки — у носа, у глаз; губы стали тоньше, открывая зубы. Она застыла, замерла, подавшись к блюду с белеющими там обглоданными костями. А Никетас уже заканчивал:
— Так вот: где Прокопиус?
ПРОКОПИУС!
Со стуком поставленные чаши с вином. Шепот, пара вскриков, молчание. Все осматриваются по сторонам, и, конечно, Прокопиуса нет. Ясон и пара юношей несутся к его вилле, на конюшню. Я пытаюсь что-то сказать Зои, она деликатно улыбается и отстраняется от меня. Ее лицо — совершенно белое.
Никетас смотрит на наше ложе с ненавистью. Аркадиус медленно обводит всех собравшихся печальными расширенными глазами.
Ясон и прочие возвращаются, следуют быстрые реплики. В итоге выясняется, что Прокопиус, оказывается, оседлал коня, когда солнце еще было высоко, очень торопился — а может быть, и нет, кто сейчас это скажет точно. И с тех пор никто его уже не видел.
В нашем поселении были чужие? — интересуюсь я, но, конечно, они были, сейчас солдаты навещают нас чуть не дважды в день, беспокоятся за нас, хотя вроде бы уже и не с чего.
Люди прогуливают коней когда хотят, другое дело, что именно после нашего с Прокопиусом неудачного похода в лес никто туда уже не сунется. Все кружат неторопливо по нашим улочкам и ближайшим холмам, и только.
Мгновение — очень странное — когда вдруг молчат все, потом начинают орать друг на друга, потом так же разом замолкают.
И затем, кажется, они все поднимают лица, очень серьезные среди огней, и ждут — раздастся ли вот сейчас далекий звериный peв меж ночных холмов.
Я поднимаю глаза — и вдруг вижу, что теперь все, кроме Зои, смотрят на меня. Молчат. И ждут.
Это уже было, приводит в голову мысль. На меня уже так смотрели.
— Его конь мог споткнуться, — с усилием говорю я. — Сломать ногу. Придавить хозяина. Или испугаться, сбросить его и убежать. И сейчас он лежит там, где-то, в лесу. И ждет, что мы найдем его. И мы найдем.
Испуганная пауза, потом блестящие щеки Никетаса высовываются в пятно света:
— Сначала выясняется, что мы — в горах, где ревет дракон по ночам. Да, да, не надо так на меня смотреть — мы все только об этом и говорим уже который день. Теперь выясняется, что мы утром поедем искать кости нашего товарища… А драконы — они оставляют ли кости, или глотают целиком? А что делать, если увидишь такого лицом к лицу?
— Если увидишь, — отвечаю я, — то одно делать нельзя: драться с ним. Дракон — это очень большая змея, одна длинная, сильная мышца. Если он зверь, то может испугаться множества людей, несущихся на него и орущих. Если он что-то другое… В общем, тогда все разбегаются в стороны, вверх по склонам, между деревьями, и никакого геройства.
— Сколько до утра? — раздается голос в углу.
— Вы не понимаете, — поворачиваюсь я в ту сторону. — Я не верю во встречу Прокопиуса с драконом, но если это произошло, то уже все равно. Саракинос тут если раньше и ездили, то их уже точно распугали. Они сами всего боятся. А уж ночью… Я думаю о другом. Он лежит там — раненый, со сломанной ногой. А по ночам в лесу бродят звери. Не драконы, просто волки или что-то такое. Мы поедем за ним сейчас.
— Что? — ахает кто-то в углу.
— Можем не найти в темноте, если он без сознания. Может быть, он у монахов. Но если он в лесу — каждое лишнее мгновение… Это плохой для нас выбор. Но остальные — хуже.
Я встал, обводя взглядом ложа и головы в праздничных венках. Никто не шевелился.
Я аккуратно обогнул низкий столик и почти бегом пошел к мрамору колонн на выходе.
— Кажется, кто-то что-то здесь говорил насчет римлян… — сказал я на ходу, сквозь зубы, отвернувшись.
Никто не перевел мои слова, было не до того. Но они и без перевода услышали и поняли это слово.
«Ромэос».
Сзади раздался глухой тяжелый удар о землю. Он вскочил, оттолкнув и повалив столик, и понесся как бык первым — Никетас, тяжелый, злой, еще немного — он снес бы меня с ног.
И только потом, за ним — остальные, толпой, толкая друг друга, теснясь на выходе.
— Огня! — кричу я, Анна срывающимся голосом пищит что-то, и сзади, среди мрака, появляются факелы.
— Никаких мулов! Никаких женских седел! Кинжалы, топоры, если есть! Подпруги затянуть, проверить, затянуть снова! Успокоить лошадей!
Хаос, светлые одежды во мраке, мечущиеся рыжие пятна факелов.
— Аркадиус — последним, не дать никому отстать или упасть! Анна — ко мне, в голову кавалькады, переводить команды! Орать, распугивать все живое, но время от времени звать Прокопиуса, и потом молчать, слушать!
Аккорд струн, раз, два, три. Даниэлида, вот настоящая ведьма, она дала нам ритм перед тем, как оставить арфу у стены конюшни.
Рысью, по мертвой улице, к первым деревьям невидимого леса. Зеленоватый свет за верхушками деревьев. Луна, помоги!
Песок дороги в ущелье — как слабо светящаяся лента перед глазами. Дорога знакома до последнего дерева. А раз так — в галоп. Глухо, — в ритме неслышимо звучащих струн Даниэлиды, рокочут копыта.
Летят лучшие из праздничных тканей, завитые локоны. Шлейфом несутся запахи — императорская роза, вино, чеснок, горячие конские шкуры.
— Прокопиус!
Дыхание и храп, звон металла упряжи, быстрее, быстрее. Исчезнувшее лицо Иоаннины, другие лица — скорбные глаза, золотые волосы, уносимые в сторону ветром: они несутся надо мной, они охраняют, они
