Публика волновалась, некоторые уходили, уводили детей.
Но в это время на арену вышел сам директор и зычным голосом, как из бочки, возгласил поверх всего шума:
— Граждане! Артистка невредима! Легко ранена лошадь. Спектакль продолжается.
И сейчас же грянула веселая музыка. На арену выскочил Рыжий, в руке он держал обруч, публика сразу стала садиться на места.
Директор вспотел от волнения, он стоял в проходе и утирал красное лицо платком. Он с радостью замечал, что публика начинала успокаиваться, и водил глазами по верхним местам. Он не заметил, как подбежал к нему Рыжий:
— Гражданин директор! — крикнул над самым ухом Рыжий. Директор вздрогнул, котелок соскочил на толстый затылок. Смех легким шумом пробежал в публике.
— Гражданин директор, держите обруч! — и Рыжий тянул директора за рукав на арену.
Толстый директор шагнул два шага.
— Держите колесо! — Рыжий совал ему в руки обруч. — Я прыгай, как велосипед! — заорал Рыжий.
Он отбежал и колесом покатился к обручу. Но в это время из прохода вбежал Захарьев.
— Мой обруч! — взвизгнул Захарьев на весь цирк и вырвал у директора обруч. Рыжий вскочил на ноги:
— Что-о? твой? отдай!
— Мой, — завизжал Захарьев и бросился бежать.
А директор стоял, мигал глазами и не знал, что затеяли клоуны, — но уж рад был, что публика весело гудит и на галерке и в ложах.
— Гражданин директор! — подскочил Рыжий. — Можно я ему по морде дам? Сегодня. Воскресная оплеуха?
Директор кивал головой, растопырив руки.
— А! можно! — закричал Рыжий и во всю прыть погнался за Захарьевым. Захарьев бежал по барьеру арены, Рыжий за ним. Захарьев дал такого хода, что уж сам сзади стал нагонять Рыжего, а Рыжий бежал в двух шагах впереди, орал:
— Держите его! — и вдруг упал и встал на барьере горбом. Захарьев с разбегу вбежал на него и… и не сбежал вниз: он с разгону так и пошел вверх, пошел прямо по воздуху, быстро семеня ногами, как будто под ним был твердый помост.
Весь цирк ахнул.
А Захарьев орал во весь голос сверху:
— Держите, держите меня! ой, что со мной делается! — И еще шибче перебирал ногами.
Летучая немка Амалия, откинувшись на стуле, хохотала в ложе.
А Захарьев кругами забирал в воздухе все выше и выше. Он уже был у перил, что отделяют галерею, и тут вдруг попал ногами на эти перила и побежал.
Рыжий уже влез туда же и бежал за ним следом, они добежали до пустого пролета, и вот Захарьев пробежал по воздуху над пролетом как ни в чем не бывало. Рыжий повернул назад.
— Ой, держите меня! — орал Захарьев, — за что попало, хватайте меня! — и бежал по воздуху, поперек, через цирк. И вдруг Рыжий выскочил из-за барьера галерки и — цап! поймал за обруч. Захарьев бежал теперь по воздуху, перевернувшись вверх ногами, он по-прежнему бежал ногами, будто муха по потолку. Рыжий висел на обруче. Они были на самой середине арены, но уже всего на двух саженях высоты.
— Дай! — крикнул Рыжий. — Бах! и оплеуха щелкнула звонко на весь цирк.
Захарьев бросил кольцо, и Рыжий полетел вниз. И в этот миг потух свет. Он вспыхнул через минуту.
Захарьев с Рыжим стояли рядом посреди арены и кланялись публике. Захарьев помахал клоунским колпачком, и вот колпак сам поднялся в воздух. Только тогда публика увидала тонкий проволочный канат, что шел к самому куполу цирка. Он был черный, его нельзя было сразу заметить. Это был тот самый канат, на котором летала Амалия.
Цирк хлопал, хлопал от веселой души; забыли все про страшных тигров. Директор махал клоунам котелком из своей ложи.
В уборной Рыжий снимал сам, запыхавшись, с потного Захарьева ременную сбрую: это были кожаные подтяжки. К ним приделано было железное кольцо, за которое и прицеплялся немкин черный проволочный канат.
— Чуть не сдох! — отдувался Захарьев. — Распрягай живей!
В это время без стука в дверь влетел в уборную директор.
— Голубчики, выручили! Милые мои, спасли, как из огня! — он старался обнять сразу Рыжего и Захарьева.
— Так можно оплеуху? А? — крикнул Рыжий.
— Кому хотите, хоть мне, лишь бы весело! — чуть не плакал директор.
Но Захарьев сказал задыхаясь:
— А что ж ваш племянник, гражданин?
— Дурак ты, — вдруг сказал директор, — никакого племянника нет, отроду не было. Это я нарочно пугал, чтобы вас, бестий, подстегнуть. Верное слово! В цирке уж известно: не стеганешь — и толку нет.
Захарьев плюнул в пол, но вдруг обернулся к директору:
— Ну, черт с тобой: мировая.
И хлоп ему ладонью в руку.
Элчан-Кайя
Ветер дул с моря. Плотный, тяжелый ветер. Налег на город и на порт. Все окошки захлопнулись, все ворота рты зажали, голые деревья спиной повернулись, и полохнул дождь. Не дождем, а будто каменьями кто с неба кидал: зло и метко. В рожу, за шиворот, ляпнет в глаз. И все побежали и спрятались в домах. Закрылись, законопатились. Зажгли свет, а дети залезли на кровать и шептались тихо.
А греку Христо нельзя было бежать. Он стерег в порту мешки. Мешки были покрыты брезентом. Ветер рвал брезент, а Христо ловил его за угол, и его подбрасывало на воздух и ударяло о мостовую. Черная собака лаяла на брезент, металась и хватала Христо за штаны.
Такой был ветер.
Христо был сильный человек, он прикатил огромные камни, навалил, прижал брезент и ругался, чтоб не заплакать.
Большое парусное судно, что стояло на рейде, подняло якорь, поставило крохотный парус, как платочек, и понеслось в порт, в ворота: не могло выдержать погоды.
Христо забился в угол, а собака стала моститься ему под пальто.
Зыбь била в портовую стенку, и брызги фонтаном летели вверх — выше мачт.
Ветер принес тучи, нагнал темноту и завладел всем.
Христо сидел на дворе и стерег брезент. Христо думал: теперь уж никого в море нет. Суда ушли в порт, а люди под крышу. Одно только судно в море не спустило парусов: каменный корабль Элчан-Кайя. Ему все нипочем.
Много чего рассказывали про каменный корабль. Чего только не выдумывали! И турки одно, а греки другое. Будто шел корабль на недоброе дело, совсем уж к берегу подходил и вдруг окаменел. Как был со всеми парусами, со всеми людьми.
И верно: когда издали смотришь, днем на солнце — горят паруса, накренившись на бок, пенится в
