достоинства России, ведь все мнение англичан в Пенанге признает вину своих властей, этому надо придать самую широкую огласку, чтобы заставить их заплатить за потопленный по их вине «Жемчуг».
Это, конечно, было уже слишком.
Не подвергать местные власти истерическим и, быть может, незаслуженным наветам. Не допускать, чтобы в боевых командировках наших моряков принимали участие женщины. Таковы были рекомендации консула, занятого массой бесспорно важных дел — хотя бы отправкой уцелевших моряков во Владивосток.
Через двадцать восемь лет британцы отдадут свою Малайю японцам бездарнейшим образом, потеряв в первый же день войны два единственных линкора в этой части света. Но до сорок второго еще далеко, и пока что сверхдержава не привыкла к такому — чтобы к ее представителю, как фурия, врывалась, комкая в руке кружевной платочек, жена русского капитана и говорила все, что ей вздумается.
«Не могу не упомянуть чрезвычайный характер поведения супруги капитана Черкасова…» — слал в Лондон телеграммы из Сингапура адмирал Джеррам — человек, который приказал поставить «Жемчуг» в незащищенном Пенанге.
«Все что угодно, хоть вся германская эскадра, только уберите проклятую бабу», — переводятся эти строки на человеческий язык.
Суд пятнадцатого года во Владивостоке возложил всю вину на капитана второго ранга Черкасова и на старшего помощника командира Кулибина.
Владивостокская книга трех авторов половину вины отдает союзникам. Джон Робертсон, пишущий книгу для Лилианы, англичанин, все сто процентов вины приписывает соотечественникам. После первого удара торпеды, говорит он, «Жемчуг» дал сильный крен, его пушки уже не могли наводиться нормально. А охранять собственную бухту — это все-таки дело ее хозяев.
Баронесса Черкасова кричала об этом почти за сто лет до Робертсона.
— Наша девушка была права, — удовлетворенно сказал Евгений.
— Да? — покачал головой я. — Не уверен, что она вообще предавалась таким размышлениям — кто прав. Она просто бросалась, как бешеная кошка, отгоняя хищников от поверженного мужа. Она говорила все, что приходило в голову. Она хорошо знала, что хотя ее муж был прав, но все-таки виноват, вот только это неважно. Понимаешь, ему было тогда тридцать девять лет, ей гораздо меньше, и это — как говорят — был брак по настоящей, большой любви. Молодые, влюбленные, великолепные. А защищала она мужа по еще одной причине. Знаешь, почему он постоянно — не только в Пенанге — сходил с корабля на берег, в гостиницу, где она его ждала? Не только потому, что это была большая любовь. Капитан был болен.
— Что — малярия?
— Представь, флебит правой ноги. То есть, видимо, варикозные вены. В таком возрасте это очень неожиданно и — да что там, страшно. И больно. Она пыталась его лечить. Кстати, в каком-то художественном очерке я прочитал, что ее звали Верой. Очень подходит, особенно если знать, что она сделала дальше, после трибунала. Но на самом деле…
— Да?
— На самом деле она оказалась Варварой. Варварой Дмитриевной.
Пауза, Евгений улыбается. Варвара — это неправильное имя.
— А хоть бы и так, — говорит он, наконец. — Значит, наш капитан, который героически игнорировал призывы зашторить иллюминаторы, просто не мог долго стоять на мостике? Но его безумно любила жена — и пыталась ему помочь? Да не тяни же ты, скажи, ты нашел его фото? Я хочу видеть этого человека. Его невозможно дальше не видеть.
— Мы с тобой идем от Лилианы, если ты помнишь. А это уже означает, что фото я нашел. Ты что думаешь, я показался бы ей иначе на глаза? Я получил эту фотографию по почте от Алексея Буякова, одного из трех авторов, а он — от последнего юнги барона Врангеля. И фото есть, понятное дело, в его владивостокской книге. У меня осталась одна из трех. Вот эта книга. И вот это фото.
— Ой, какой, — зачарованно сказал Евгений.
Черная форма, морская фуражка, Станислав с мечами и бантами, Владимир, медали. Но само лицо барона Ивана Александровича Черкасова…
Русский купец из трактира, молодой, спуску никому не дающий. Толстые щечки, кудрявые бакенбарды. Пройдешь мимо — и не заметишь. Но если посмотреть на него еще раз… Двадцать два поколения баронов Черкасовых всплывают в этом лице, будто фотография в ванночке с проявителем у последнего юнги. И оторваться от такого лица уже невозможно. Человек, который уже сказал: «Пусть нас видят и убираются с дороги». Человек, который еще не знает, что потеряет свой крейсер и половину команды.
— Ты не представляешь, что написала Лилиана, когда получила это фото. Уже весной, через целых полгода после ее призыва ко мне.
— Что она написала?
— А то же самое. «Ой, какой».
— Но она к тому времени уже выпустила книгу этого Робертсона?
— И не мечтай. Она ждала результатов моего поиска все эти месяцы. Она в меня верила. А Робертсон тем временем… он настолько втянулся во всю эту историю, он выкопал столько неожиданных подробностей, что книга из тонкой брошюрки стала…
— Настоящим магазином воспоминаний о море.
— Потерпи, мы почти пришли к твоему магазину. В этом городе все близко. Сейчас встанем, заплатим, повернем за тот угол — улица сегодня называется жутким «лебух Гереджа», и при всей моей любви к малайскому… В общем, повернем — и уже рядом.
— Не раньше, чем ты откроешь загадку Лилианы Леонг, которая трогала фаранга. Она тебя полюбила?
— Мм… Смотря в каком смысле. Ты же из Бангкока. Кошельки. Замечал когда-нибудь? Кошельки китайцев, даже очень богатых, — старые-старые, зашитые ниточками, с потертыми углами. Но они боятся их выбросить и просто так купить новые — если только не возникнет какой-то особой счастливой ситуации.
Евгений сощурился и начал расплываться в радостной улыбке, став похожим на Паваротти, пусть с несколько более аккуратной бородкой. Он все понял.
— Она написала мне тогда, в ответ на файл с фото, что только я мог совершить это чудо. Это уникальное везение и удача.
— И она теперь трогает тебя, чтобы заразиться удачей… Точно так же, как она и прочие китайцы боялись бы физически коснуться того, кто провалился.
Я вспомнил, как Лилиана в очередной раз, под взглядом Евгения, потерлась о меня рукавом, выпуская из своего офиса на Арминиан-стрит, и как ее лицо мудрой и веселой совы радостно сморщилось.
— А твоя книга в английском варианте! — вдруг вспомнил Евгений. — Как теперь насчет ее издания у Лилианы?
— Догадайся сам… Ну вот, поворачиваем налево. Как раз успею коротко рассказать про дальнейшую историю Черкасовых.
— Какая еще дальнейшая история?
— А ты думал, что если трибунал лишил его титула, дворянства, чинов и орденов, сослал на каторгу на три с половиной года, то его недруги и большевистские агитаторы могли торжествовать? Но они забыли про Варвару Черкасову.
«Ваше Высокопревосходительство,
Молю простить меня за смелость обращаться к Вам письменно, но… я не могу прийти в себя от ужаса, что честного человек лишили его имени. За что такая жестокость, за что на офицера, который всю свою жизнь посвятил флоту и Родине, постоянно рискуя ею, надели арестантский наряд…
Господи Боже мой, а недостатки и упущения у кого не бывают!.. Сам прокурор не ожидал такого приговора и возмущен им, а председатель суда генерал Артемьев не мог читать приговор, ему сделалось
