— Слушайте, а почему бы вам не написать это письмо — от моего имени? Вам лучше знать, как кого именовать и на какие слабые места нажать. Главное же, что в манильском свете есть два известных русских — ваш посол и вы. Вас везде приглашают вместе. Вы сделаете так, что письмо пойдет не почтой, а напрямую с пометкой посла.
— Эдди, Эдди, — тот посол только что уехал, с новым я даже всерьез не познакомился…
— Черт, черт! — крикнул Эдди, сжимая кулаки и пугая театральную публику. — Я говорил им, говорил: мы упускаем время! Хорошо, но все равно в посольстве не могут игнорировать такого человека, как вы… А потом, Горбачев. Они что, ваши дипломаты — не поймут, какой это для него шанс? Ему что, не захочется взойти на палубу корабля с частично советской командой и прочитать там речь о том, что мы — дети нового единого мира? Это лучше, чем вещать из старого Кремля.
Народ потянулся в зрительный зал.
— Эдди, — мне пришла в голову неожиданная мысль, — а можно ли сделать корабль с алыми парусами из лучшего шелка?
— Вопрос денег, который рано или поздно… Стоп, какого еще шелка? Вы никогда не ходили на больших кораблях под парусами. Они простеганы толстыми нитями, фактически веревками, они устроены как оконные жалюзи, которые должны очень быстро сбориться и распускаться по воле матросов, да еще под ветром, но шелк будет путаться, особенно мокрый, он слишком тонок, паруса не развернутся… Но я понимаю мысль. Хорошо, при заходе в порт Ленинграда там будет поднят ваш красный флаг выше флагов Испании и Мексики — все в наших руках! Но на самой высокой мачте будет все-таки флаг Филиппинской Республики. Извините, мой друг. Вы ведь тоже патриот, как и я, и меня поймете.
— Письмо Михаилу Сергеевичу? — поднял брови посол. — А что, это серьезно.
То был, как уже сказано, новый посол, которого я не понимал. С прежним мы и правда работали подчас вместе. Олег Соколов был гением, артистом, волшебником. Он приехал в страну, где на советских косились и не давали им виз — я ждал свою с замиранием целый месяц, — а сегодня, благодаря ему и его невероятному обаянию, мы действительно здесь были самыми модными людьми, и мадам президент не могла игнорировать эту очевидную политическую реальность. Посла звали «ледокол», его трубки и его кремовые костюмы были любимым материалом для карикатуристов.
Да это и вообще было потрясающее время. Эдди с его галеоном чуял его отлично, даже не имея никакого представления об СССР. Чудеса происходили каждый день. Еще лет пять назад, в Москве, я и мои друзья — слишком образованные, слишком дерзкие — ходили с невидимым клеймом «не совсем наших», в партию нас принимали с трудом. Сейчас друзья все вдруг и как-то разом стали людьми нового времени и начали расти, расти, пока я сидел в Маниле и ощущал, что жизнь проходит мимо.
Но и из Манилы было видно, как менялся мир, как для советских теперь становилось возможно все — такое, о чем десять лет назад и не мечталось. Да что там, я сам написал репортаж об американском священнике, уехавшем на южный берег Минданао и прославившемся там бесплатным обучением детей, — и это было напечатано. Я оказался вторым советским гостем, кого на Филиппинах пустили на базу американского флота Субик-Бэй. И первым, кто передал оттуда репортаж на половину газетной полосы. Не только про авианосцы с ядерным оружием. Еще — про тамошнюю школу для детей американских военнослужащих, про девочку по имени Фиона, с большой щелью между передними зубами.
И за этот материал мне ничего не было, точнее — была премия.
— Если письмо Горбачеву напишет псих — мы пошлем его почтой, — негромко сказал посол, которого я не любил и не понимал, даже имя его мне не нравилось — что-то вроде Сергея Сергеевича Сергеева, да он попросту был каким-то тусклым на фоне буквально светившегося Соколова. — А вот человек из семьи Элизальде — ну, это имя даже я слышал, хотя тут всего три недели. Тогда почтальон — уже я, и не мое дело задерживать такое письмо. Мое дело — написать сопроводиловку, чтобы оно пошло по нужному маршруту. И тут возникает вопрос денег. Сколько он просит?
— Насколько я знаю — ничего, только матросов, — пожал плечами я. — Как вы уже сказали, Элизальде…
— Ммм, ну, матросы — это тоже деньги, и, поверьте моему опыту, будет хуже, если вопрос о деньгах как таковых возникнет как бы между делом, на полпути… И, знаете ли… Вы когда были в отпуске?
— Полгода назад, в июне, — удивился я.
— И ничего такого… а вы, вообще, провели его в Москве?
— Нет, в Латвии, у друзей, — пробормотал я, чувствуя, что это не лучшая рекомендация для таких людей, как Трижды Сергеев. — Но о чем мы говорим — это всего лишь один корабль, а эффект…
— Вот-вот, — сказал он, глядя на меня чуть сбоку. — В Латвии. Я уезжал осенью из Москвы, а не Латвии, и в Москве ощущалось… — Тут он запнулся. — Так вы говорите, материал напечатан в вашей газете?
— Вчера, — сказал я. — В следующей почте увидите. И еще материал Грега в «Тайме».
Я мог бы еще сказать ему, что своего мымра добилась — в моей газете значился «галион». Черт с ней.
— Так, да, а что — тоже аргумент, публикация, — признал посол. — Да что говорить, мы просто поступим по инструкции. А там — как выйдет.
Я не мог знать тогда, что уже через два месяца у Москвы не окажется денег не только на галеон, но и на зарубежную корреспондентскую сеть нашей газеты — то есть на меня. Что мне предстояло закрывать корпункт и ехать домой, с намерением быстро покончить с этим административным недоумием — когда стране перекрывают информационные каналы в мир в тот самый момент, когда он начинает открываться для нее. Или, по крайней мере, я собирался решить некоторые вопросы лично для себя. Что, кстати, практически и было сделано — соответствующие акты, касавшиеся и моей персоны, должны были вступить в силу после двадцатого августа следующего года, после подписания нового Союзного договора.
А пока что, на исходе того — девяностого — года меня позвали на ланч и купание в бассейне в дом семьи Элизальде в Марикине.
Эдди там и близко не было, как я ни искал его глазами среди гостей.
Вместо встречи с ним я незаметным для себя образом оказался в уставленной старинной мебелью комнате, вдалеке от гостей, лицом к лицу с одной из самых известных женщин страны.
Та самая Кори. Корасон Элизальде. Бывшая королева красоты Филиппин.
Королевы в этой стране — настоящее национальное достояние, а выборы их — предприятие и целый институт. Победивших здесь знают в лицо наперечет, даже тех, кто получал корону лет тридцать назад. Ни одна не остается без дела, и хорошо оплачиваемого.
Вообще-то филиппинки, просто филиппинки, из провинции, абсолютно не красивы — курносые кнопки с шоколадной кожей, бездной энтузиазма и обаяния. А вот столичные «местисас»… Красоту дает смесь крови — испанской и коренной филиппинской, плюс — обязательно — с маленькой добавкой китайской. И это потрясающе. Белая кожа, высокий рост, чуть раскосые глаза… известные всей стране фотографии — испанское терно до пола, с приподнятыми рукавами и полупрозрачной шалью.
В общем, Корасон Элизальде.
Сейчас, правда, она была в джинсах и майке (хозяйка не должна затмевать своих гостей), и еще у нее было странно одеревеневшее, неподвижное лицо (тогда я еще не знал, отчего у женщин такое бывает). И вообще, я на нее не смотрел, потому что рядом в комнате была ее никому не известная сестра.
Совершенно не красивая, но… Малышка, почти карлик, с выпуклыми, ехидно посверкивающими глазами, выдающимся носом, как у Эдди, — вот в чем дело, это Эдди в женском облике!
Хуанита Элизальде.
Десять минут назад она подставила мне щеку для поцелуя — трогательно мягкую, и вдруг меня затрясло, а ее хитрый глаз очень даже хорошо подметил, что со мной происходит. Я тогда, похоже, познакомился с настоящей испанской ведьмой, только еще не умел этого понять.
Снаружи раздался плеск воды в бассейне и радостные голоса.
— Мне сказала тетушка из вашего дома на Айяла, что вы интересовались, в самом ли деле Эдди наш родственник, — равнодушным голосом сказала Кори. — Вы его друг? Вы и правда написали в своей газете
