вок, из которого явствовало, что вчера верховная руководительница произнесла важную речь. Здесь же была опубликована фотография Цзян Цин, участвовавшей в физическом труде. Ее голову стягивала узкая косынка, совсем как у героев пьесы «Брат и сестра поднимают целину». Этот снимок полностью противоречил тому, что Чжуан слышал от брата, жены и Вэй Цзюе. Но тут в голову пришла одна мысль, от которой у него кровь застыла в жилах, ему почудилось, будто со своего высокого коня он летит в пропасть. Толкнул дверь — заперта. Писатель еще больше перепугался, все волоски на его теле встали дыбом, словно колючки. Он начал барабанить в дверь, но никто не откликнулся.
Чжуан в крайнем волнении сделал несколько кругов по комнате. Он вновь и вновь обдумывал только что произнесенные слова Вэй Тао, на сей раз они показались ему явно ироническими. «Ладно». Что «ладно»? Что я изменил верховной руководительнице?! «Посиди здесь» — это уж и вовсе не требует объяснений. «Мы еще увидимся». То есть мы еще с тобой посчитаемся?! Выходит, скоро его отдадут под суд? Но почему? Неужели они подслушали мои разговоры с братом и Вэй Цзюе, перехватили письмо жены или, еще того хуже, подсмотрели, как я фотографию Цзян Цин бросил на сливной бачок унитаза?! Одного этого поступка достаточно, чтобы обвинить меня в контрреволюции, да еще в бешеной контрреволюции! Мне будут кричать: «Ты заставил верховную руководительницу целый день нюхать вонь туалета — это неслыханно! Вырвать его черное сердце!»
Тут же его мысли приняли другое направление. «Нет, это невозможно, руководительница сегодня так хвалила меня, взяла под руку, посадила на красивого коня... Но нет ничего коварнее сердца женщины: сначала она даст тебе сладких фиников, а через минуту зарежет...» Его внутренний монолог превращался то в суровый допрос со стороны Вэй Тао, то в грозное рычание Цзян Цин. Он чувствовал, что не может больше ждать, что должен проявить какую-то инициативу и вырваться отсюда, опять забарабанил в дверь, но ответом по-прежнему было молчание. Наконец прибежал коридорный и крикнул:
— Ключ висит у вас возле двери!
Чжуан немного успокоился, но решил, что его специально дурачили. Осторожно, как дикий зверь из клетки, он вышел из комнаты и отправился на поиски Вэй Тао. Найдя, отвел его в сторону:
— Начальник отдела Вэй (к этому времени группу культуры уже превратили в отдел, но было неудобно напоминать Вэю, что он только заместитель, а не начальник), у меня есть одно очень важное дело, о котором я прошу вас доложить верховной руководительнице!
Вэй Тао вскинул на него удивленный взгляд:
— Какое дело?
Сердце Чжуана колотилось, как у пойманного зайца.
— Я... я...— Он не знал, с чего начать, чтобы не слишком замарать себя.— Разрешите мне еще поду мать!
Так ничего и не сказав, он вернулся к себе, но через несколько минут, запыхавшийся, снова подбежал к Вэй Тао:
— У меня есть чрезвычайно важное дело, точнее — разоблачение...
— Разоблачение? Кого же? Говори скорее!
Его нетерпеливый тон ясно свидетельствовал о том, что он все уже знает, иначе не стал бы вести себя как командир сразу после того, как бежал за конем Чжуана.
— Я скажу, с удовольствием скажу! — затараторил писатель.
Он решил первым делом выдать Вэй Цзюе, потому что, если этого не сделать, его, Чжуана, заподозрят в тайном заговоре, и тогда все пропало. А своевременный донос может даже вину превратить в заслугу, поэтому он, напустив на себя благородное негодование, начал:
— Вчера Вэй Цзюе затащил меня к себе и наговорил множество непотребных слов, свидетельствующих о его полном разложении. Он принижал нашу современную литературу, авангардом которой являются образцовые революционные пьесы, клеветал на председателя Мао, утверждая, будто он недоволен малочисленностью наших стихов, романов и очерков, провоцировал меня отстаивать какую-то правду. Но все это было только предисловием. Главное же состояло в том, что он советовал мне не писать новую пьесу, если она не пишется. Что это означает? Что он пытался затащить меня в свою компанию, сделать певцом реставрации капитализма и реабилитации «обиженных». Но «о подлости Сыма Чжао знают даже прохожие»[16], его намерения предельно ясны! В заключение он посулил, что «все будет хорошо». На их черном языке это означает, что в один прекрасный день все перевернется и они смогут безнаказанно проповедовать ревизионизм и возрождать капитализм. Когда я услышал это, у меня чуть легкие не разорвались, и я с трудом стерпел, чтобы...
Поскольку Вэй Тао продолжал спрашивать, Чжуану пришлось высыпать на него, как бобы из бамбукового короба, и про тайный разговор Вэй Цзюе с седовласым теоретиком, и про книги, лежавшие на столе. Сказав все это, он немного раскаялся в своей щедрости, потому что начальник может не поверить в его искренность и заподозрить, что он тоже защитник черной линии. Но Вэй Тао выглядел очень довольным, поэтому Чжуан успокоился, как будто выпил лучшего лекарства. Впрочем, это лекарство действовало совсем недолго, через некоторое время он снова заволновался и подумал: «А вдруг верховная руководительница спросит: почему ты все-таки оказался у Вэй Цзюе? О чем конкретно ты с ним говорил? Почему ему пришло в голову, что тебе трудно писать новую пьесу? Не укрыл ли ты чего-нибудь от нас?!»
Опасения Чжуана были далеко не напрасными. Обозванный утром черепахой, да еще вынужденный трусить за лошадьми, Вэй Тао весь кипел от злости и, видя, что один из его обидчиков находится в смяте нии, решил, что тот наверняка что-то скрывает. Он сразу доложил обо всем верховной руководительнице, а она относилась к доносам с большим вниманием и велела расследовать все до конца. Вэй Тао поспешно вернулся к Чжуан Чжуну.
— Верховная руководительница сказала,— важно произнес он,— что это явный контрреволюционный заговор, который нельзя оставлять без последствий. Еще она сказала, что ты наверняка знаешь и другие веши, так что выкладывай их по собственной инициативе — так будет гораздо лучше!
Чжуан скорчил плаксивую гримасу, с мольбой прижал руки к груди и заверещал:
— Нет-нет, я больше ничего не знаю, даже ниточку не посмел бы утаить. Я отлично помню все наставления верховной руководительницы и не верю никаким слухам о ней...
— О каких слухах ты говоришь? Рассказывай! — заулыбался Вэй Тао, точно определив его слабое место.
Писатель снова начал оправдываться и говорить, что он вовсе не слышал никаких слухов, а просто не верит в них. Вэй Тао изменился в лице:
— Ах, вот ты какой! Ну-ка, говори все, что знаешь, иначе тебя заподозрят в двуличии к верховной ру ководительнице!
Чжуан Чжун оторопел. После долгого молчания он вдруг признался в страшном преступлении, о котором никогда и никому не говорил. Однажды в своей квартире он накрыл книги газетой с портретом Мао Цзэдуна, на газете скопилась пыль, он начал стирать ее, а тряпка оказалась влажной, и портрет испачкался. Он испугался, что его обвинят в оскорблении великого председателя, и сжег газету, но потом понял, что это еще более страшный грех. Тогда он перед другим портретом председателя, висевшим на стене, совершил сто двадцать поклонов со словами: «Я виноват, я прошу прощения у вас, председатель Мао, у народа...»
— Ладно, хватит, расскажи лучше, какие слухи ты имел в виду! — оборвал его Вэй Тао, почему-то не заинтересовавшийся кошмарной историей с портретом председателя. Чжуан снова решил, что тот все уже знает и запираться нельзя. Дрожащим голосом он поведал о своей встрече с братом, о письме жены, которые намекали на что-то, но он сам не понял, на что. Вэй Тао почувствовал, что перед ним такой фрукт, на который надо поднажать, иначе сока не выдавишь, и с непроницаемым, как железо, лицом произнес:
— Еще раз говорю тебе, что лучше признаться по собственной инициативе и не предавать заботу, которую проявляла к тебе верховная руководительница!
С этими словами он вышел. Чжуан Чжун хотел побежать за ним, но от страха не мог даже ше вельнуться.
Вечером Цзян Цин ужинала вместе с приглашенными работниками литературы и искусства. Писатель немного опоздал и вошел в столовую, когда верховная руководительница уже держала речь. Все сидели
