Неофициальная история крупного писателя

ты, Чжуан Чжун! А еще называешься извест­ным писателем! Надо же было так разболтаться... Теперь тебя спасет только голова Вэй Цзюе!

Читатель уже знает, что неоспоримым достоинст­вом нашего героя была быстрота. Волнение, страх, раскаяние — все это промелькнуло в его мозгу за одно мгновение, а в следующий миг он уже выступил вперед и громко крикнул:

— Дайте мне слово!

Зал снова замер; даже упавшую иголку, наверное, было бы слышно. Чжуан Чжун одним прыжком взле­тел на сцену и сжал кулаки. Его лицо было иска­жено гримасой гнева. Он еще не сказал ни слова, но все видели, как трудно ему сдержать волнение. Указывая пальцем на учителя, он резко спросил:

— Черный бандит Вэй Цзюе, ты помнишь, какой яд ты изливал сегодня в ясеневой роще? Говори!

Вэй Цзюе недоуменно заморгал. А Чжуан продол­жал, не опуская своего указующего перста:

Если веником не поработать, пыль сама не выметется! Раз ты не хочешь признаваться, я разо­блачу тебя.— Он повернулся к тысячной толпе.— Вы знаете, как давно критикуют у нас вредную пьесу У Ханя «Отставка Хай Жуя» и не менее вредный сборник Дэн То «Вечерние беседы в Яньшани». Так вот, сегодня утром Вэй Цзюе расхваливал этих боль­ших ядовитых змей, воспевал их, называл их талан­тами, крупными специалистами. Особенно возмутитель­но, что он объявлял непонятной и даже ненужной великую пролетарскую культурную революцию, которая определяет судьбу и перспективы нашей партии и государства. Что это значит, товарищи?! Это значит, что он не понял своих прошлых ошибок и, видимо, никогда не поймет...

— Товарищ Чжуан Чжун, надо отвечать за свои слова! — заговорил Вэй Цзюе, еще надеясь, что это просто недоразумение, и готовясь все терпеливо объ­яснить.

— Заткнись, я тебе не товарищ! — с удвоенной яростью оборвал его Чжуан.— Если уж ты такого события не понял, значит, до смерти ничего не поймешь!

Кто-то из начальников крикнул: «Долой бандита!» Воспользовавшись этим, Чжуан рассказал, как преступ­но Вэй Цзюе относится к материалу, который долж­но отражать искусство:

— Он до сих пор считает, что художник свобо­ден в выборе объекта для изображения! Но факти­чески это либерализация литературы и искусства, фак­тически это взращивание ядовитых трав и всевозмож­ных демонов, фактически это превращение литературы и искусства в орудие реставрации капитализма...

Его бесконечные «фактически» все ближе подтал­кивали Вэй Цзюе к самому краю пропасти, но зато демонстрировали незаурядный полемический и охотни­чий талант Чжуан Чжуна.

Ниспровержение учителя было важной победой. Оно помогло Чжуану миновать первую заставу, одна­ко не давало оснований для успокоения, потому что культурная революция становилась все более свирепой и выходила за обычные рамки. Кое-что из богатого опыта, приобретенного Чжуаном за предыдущие годы, оставалось эффективным, а кое-что уже не действовало. Например, предпочтение левого уклона правому и при­вычка первым бросаться в бой по-прежнему помогали, а двух-трех усилий, которых прежде было достаточно, чтобы пройти очередную заставу, теперь явно не хва­тало. Все определялось центральным руководством и группой по проведению культурной революции: они захватывали в свои сети и карали даже самых за­служенных людей. Озверевшие главари хунвэйбинов и цзаофаней при помощи одной дацзыбао или даже одного окрика могли расправиться с любым партийным или административным работником. А о литераторах и говорить нечего — их растоптать было так же легко, как соевый творог.

Чжуан Чжун чувствовал, что хунвэйбины и цзаофани внимательно следят за ним. Даже на улицах он слышал перешептывания за своей спиной и пони­мал, что его судьба очень непрочна, что вечером она может оказаться совсем другой, нежели утром. Но влачить столь жалкое существование, сидеть со свя­ занными руками и ждать смерти было отнюдь не в его характере. «Только в бушующем море проявля­ются способности героя», и мы увидим, как ловко он использовал всевозможные противоречия, чтобы выявить свою героическую сущность.

В разгар бунта, который многим казался абсолютно ненужным и ошибочным, мудрый Чжуан Чжун сде­лал для себя открытие: бунт — дело правое, он бла­готворен и упоителен, он сметает все наносное, и ничто не может ему противостоять. Раньше даже выступление против секретаря партячейки квалифици­ ровалось как антипартийная деятельность, а теперь острие копья направлялось на самые большие верхи! Ни крупный чиновник, ни командующий, ни извест­ный специалист, ни герой труда, ни министр ничего не могут со мной сделать, если я не буду выходить из опре­деленных рамок. А если даже и выйду, тоже не беда: покаюсь в своих ошибках и отмоюсь, да еще контрудар нанесу. Ваша песенка спета, а моя только начинается. Смелый генерал может и императором стать!

Итак, Чжуан Чжун поднялся на бунт. В то время говорили, что заместитель главнокомандующего Линь Бяо является первым среди четырех ближайших спо­движников Мао Цзэдуна, а Чжуан скромно числил себя пятым. У него было для этого все: и красный флаг, и личная печатка, так что он представлял собой как бы командира отдельного соединения, состоящего из одного человека. Тот, кто видел его тогда, мог считать себя счастливым. Одетый в зеленую военную форму, с красной повязкой на рукаве, с личной печат­кой у пояса и красным флагом в руках, он важно шество­вал по улицам среди моря людей. Он был подлинным символом борьбы против разложения и зла, командую­щим и бойцом одновременно, своего рода новым небес­ным генералом. Никто, кроме Чжуан Чжуна, не мог бы играть эту роль так смело и величественно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Тысячная армия поднимается, как один человек. Чжуан Чжун крепко запоминает слово «поперек» и потрясает небо и землю, круша устаревшие ценности. В героиче­ской рукопашной схватке он получает рану

Уважаемые читатели, не надо смеяться над Чжуан Чжуном, воображавшим себя отдельным соединением! В пер­вом же решительном бою, направленном против феода­лов, капиталистов и ревизионистов, он выступил единым фронтом с крупнейшим цзаофанем провинции — Би Юнгэ, который возглавлял отряд защиты идей Мао Цзэдуна. Накануне этого боя обе армии совещались, в результате чего было достигнуто соглашение, и Би Юнгэ стал командующим операцией, а Чжуан Чжун — начальником генерального штаба.

Во всяком деле важно ухватить самое главное, понять его суть. Из одной нашумевшей передовой статьи Чжуан Чжун уловил иероглиф «хэн» («поперек») и вспомнил, что он применяется в таких словах, как «хэнму» («гневный взгляд»), «хэнлю» («неудержимый»), «хэнсин» («бесчинствовать»), «хэнцай» («богатство, на­житое бесчестным путем»), «хэнхо» («несчастье») — короче говоря, во всех случаях, когда речь идет о дисгармонии, несправедливости и жестокости. Это означало, что на нынешнем этапе революции не оши­бешься, если будешь все крушить и ломать. Сию ге­ниальную практику начальник генерального штаба ре­шил перенести в дом Вэй Цзюе.

Когда Чжуан Чжун снова появился в доме сво­его бывшего учителя, на его лице уже не было никакого за­искивающего выражения, столь неуместного для цзаофаня; он не был заражен ядовитой теорией челове­ческой сущности, расслабляющей жалостью или мел­кобуржуазным гуманизмом. В общем, в нем отсут­ствовало все, что могло бы бросить тень на револю­ционную твердость, но зато в изобилии присутство­вали героическое сознание того, что «революция — это не игрушки», бешеная ненависть к врагу и абсолют­ное бесстрашие. Только в один-единственный миг, когда цзаофани загоняли Вэй Цзюе и его домашних в самую дальнюю комнату, на этом безупречно рево­люционном лице мелькнуло какое-то другое выраже­ние (что это было? удовлетворение? раскаяние? ехидная усмешка? Этого мы, наверное, никогда не узнаем), но тут же лицо снова перекосилось, послышался треск захлопываемой двери и истошный крик: «Запереть их!» Разложившиеся Вэй Цзюе и его домашние так и не поняли, что же с ними будут делать.

А цзаофани тем временем, как быки в фарфоро­вую лавку, ворвались в кабинет Вэй Цзюе и начали