воспользоваться. Так, из-за отсутствия радиосвязи во время Первой мировой войны и туалетов в броневиках и произошла Великая Октябрьская революция. – Полковник выпил под шаурму (шаверму).
– Это все, полковник? – спросил Серега, передавая тому заслуженный гонорар. И выпил. Под курицу (куру).
Я, сами понимаете, тоже выпил. В этом деле без меня не обойтись. И без сержанта Пантюхина. Под помидоры (помидоры) и корнишоны (корнишоны).
– Ну почему же все? – загадочно произнес полковник. – Есть бонус... – и он замолчал, уставившись в стенку палатки.
– Ну, полковник?! – нетерпеливо дохнул маринованным чесноком Серега, готовясь дать знак оператору.
– За бонус к гонорару, – менее загадочно произнес полковник, оторвав взгляд от стенки.
Серега сунул руку в карман.
– Пятьсот баксов. Гони.
Полковник пересчитал деньги, спрятал их в карман, выпил, понюхал батон, закурил сигарету «Давидоff» и, откинувшись на спинку стула, спросил:
– Помните встречу взглядами Штирлица с женой в кафе «Элефант»?
– Еще бы! – хором ответили Серега, оператор, Пантюхин и я.
– Так вот, – бесстрастно произнес полковник, – третьим взглядом жены был я.
Глава тринадцатая
Когда я пришел в себя, первая мысль была удивительно банальной: «Где я?»
Очевидно, я ее озвучил, потому что получил ответ:
– Тут ты, Федорович, у меня...
Я открыл глаза. Надо мной был потолок. Скосил глаза вправо – стенка. Скосил глаза влево – в инвалидном кресле сидел владелец мини-конюшни при дельфинарии Сергей Никитич. А сам я был внутри ея. Конюшни то есть. Хотя называть конюшней помещение, где обитают ослик, пони, две девочки, инвалид и нет ни одного коня, несколько неуместно. В конюшне стояли две кровати, на которых посапывали две девочки. Очень даже ничего. Я это давно заприметил. Когда выпивал на карусели с директором муниципальной булочной. В инвалидке сидел инвалид. А кто ж еще должен сидеть в инвалидке, как не инвалид! Вот он и сидел. А когда мы с директором муниципальной булочной выпивали на карусели, то он принимал в этом посильное участие. Тоже выпивал, но не на карусели. Зачем ему карусель, когда он на кресле может кататься? Сергеем Никитичем кличут. Может быть, его как-нибудь по-другому зовут, но откликается он именно на Сергея Никитича. Моего возраста. Так что какая на хрен педофилия. Тут бы с мочеиспусканием разобраться. Ох, злобен наш народ... Но добр! В другой стране девочек у него давно бы какой-нибудь местный собес отобрал: мол, приемные семьи, мол, учеба, мол, домашнее тепло. А у нас живут себе телки молочно-восковой спелости с инвалидом, осликом и пони, и всем хоть бы хрен. Вот где настоящая свобода личности! Вот где настоящая privacy! То-то и оно... Только вот как я в эту privacy попал, я однозначно ответить не могу. И двузначно тоже. Я поднялся в загоне, где спал вместе с осликом и пони, потому что больше спать мне было негде. Только ослик и пони спали стоя, а я – лежа. Вообще человеку спать стоя значительно выгоднее, чем ослику с пони лежа. Спящий стоя человек занимает значительно меньше места. И таким образом можно уменьшить минимальную жилую площадь на одного человека и значительно быстрее решить жилищную проблему. Надо бы обратиться в Думу. Интересно, есть ли у ослика и пони право законодательной инициативы. А почему бы и нет? Почему (сейчас я пи...дану сатирой) ослы в Думе имеют, а ослики в конюшне при дельфинарии – нет. Вот как я им! С похмелья наш народ и не на такое способен! Особенно когда стоит в загоне для ослика и пони в конюшне при дельфинарии. И не вслух.
– Ну и что я здесь делаю? – спросил я Никитича.
– Стоишь, – ответил Никитич.
– А почему я здесь стою?
– Привезли тебя, Федорыч, ко мне. Как сказали, по твоей собственной просьбе.
– Кто привез?
– Передвижная телевизионная станция в сопровождении «Ламборджини» и автобуса со спецназом.
Я задумался, вспоминая, что действительно общался с древним опером на «Ламборджини», моим относительным корешем-репортером стрингерских поползновений Серегой, сержантом Пантюхиным и со спецназом ФСБ.
– Припоминаю. Но смутно. А для чего они меня сюда привезли, не сказали?
– Как не сказали. Еще как сказали. Сказали, что ты сказал, что когда-то был артистом и давно не выходил на сцену. Огни рампы, аплодисменты публики, лучи славы... Вот тебя сюда и привезли. Потому что, как сказал директору дельфинария ментовской сержант Пантюхин, другой сцены в окрестностях нет. Есть недалече кинотеатр имени Моссовета, но там сейчас выступает шансонье Кемеровский, а не Елена Камбурова.
– Ничего не понимаю. При чем здесь Кемеровский и моя давняя приятельница Ленка Камбурова?
– А при том, что публика у Кемеровского не совсем такая, как у Камбуровой. И имеющегося спецназа могло не хватить для сохранности района Соколиная Гора в случае твоего, параллельного с Кемеровским, выхода на сцену кинотеатра имени Моссовета. Вот так вот Пантюхин все и объяснил директору дельфинария. Пока древний мент и телевизионщик тебя раздевали.
– Стоп! Для чего они меня раздевали?
– Так ведь не выпускать же тебя на сцену одетым?
– А почему нет?
– Сам подумай. Какая в дельфинарии сцена?...
– Ёптыть, – схватился я за голову. – Ну и что было?
– Что было? Что было, то было. Собрали со зрителей еще по двести рублей за показ редкого дельфина- гастролера проездом из Парижа в Замудонск и кинули тебя в бассейн.
– Так, очень здорово. А налить редкому дельфину-гастролеру у тебя есть?
Никитич изобразил восхищение:
– А я думал: когда ты спросишь? А то вот уже тридцать минут, как ты проснулся, и все еще сухой. Я не в том смысле, – уточнил он, увидев, что я посмотрел на трусы.
– Так есть или нет?!
– Не ори. Девочек разбудишь.
Проснувшийся ослик заорал «Иа-иа-иа!».
– Видишь, – сказал Никитич, извлекая из-под себя бутылку «На бруньках», стакан, помидор и кусок хлеба, и все одной рукой, – Тимофей от твоего крика заикаться начал.
Я принял на грудь, меня перекосое...ило, но полегчало.
– И что было дальше? – спросил я спокойнообреченным голосом.
– А дальше, – распахнул в восторге рот Никитич, – дальше был триумф. Да вот девчонки тебе лучше меня расскажут.
Я повернул голову. В кроватях в ночных рубашках стояли... Где мои семнадцать лет?
Это были совершенно очаровательные, восхитительно сонные чувишки. И личики у них были абсолютно детские. Я такие личики помнил. Два. Одно из них было на ветхой открытке «С Рождеством Христовым» 1912 года, а второе в зеркале, когда я заглянул в него по пути на каток «Динамо» в 1946-м. И не важно, сколько лет было этим чувишкам, но если какая сука, то я, бл...дь, не знаю, что с ним сделаю! Потому что непозволительно пользовать генофонд нации без Божьего благословения. Потому что Бог этого не простит, а нации уже не будет. И так по грани ходим. Причем это я так думаю, потому что я так
Так я размышлял, пока девочки умывались и переодевались за занавеской, а я терпеливо ждал их возвращения для разъяснения обстоятельств, приведших меня к триумфу в дельфинарии.
Мы сели за стол. Без пони и ослика, конечно. Им у них в загоне накрыли. Морковка, овсянка в виде овса,
