согласиться. Может быть, это происходит оттого, что меня с детства учили дело предпочитать слову. Я охотнее примирился бы с этой кропотливой, усидчивой работой, если бы мне поручено было восстановить точность законов, где одно слово может исказить весь смысл, или я увидел бы лживое повествование о жизни и поступках моего друга или родственника; тогда, конечно, я бы должен был очистить их память от порицаний и несправедливых обвинений.
— Но не то ли же самое представляют собой героические поэмы и исторические описания, сохраняющие нам деяния наших отцов, поэтически украшенные или правдиво рассказанные? — вскричал Аристарх. — Им с особенным рвением посвящает себя мой царь и его товарищи.
— Если он не бражничает, не сумасбродствует, не занят государственными делами и не тратит свое время на жертвоприношения, процессии и другие глупости, — добавил сам Эвергет. — Если бы я не был царем, из меня, может быть, вышел бы Аристарх, а теперь я наполовину правитель — потому-то целая половина моего царства принадлежит тебе, Филометр, — и наполовину ученый. Разве я могу располагать временем настолько, чтобы думать и писать?
Во мне всего наполовину, если бы имелся перевес здесь или там — царь ударил себя по груди и по голове, — я был бы цельный человек.
Цельным человеком, нет, даже больше, становлюсь я только на попойках, когда в кубках играет вино и блестят глаза хорошеньких флейтисток из Александрии и Кирены. Иногда случается со мной это в совете и везде, где надо сделать что-нибудь ужасное, чего мой брат и вы все, исключая, может быть, римлянина, наверное бы, испугались. Вы еще сами это испытаете!
Все это Эвергет не проговорил, а прокричал с пылающим лицом и блуждающими глазами, то снимая свой венок, то снова его надевая.
Сестра зажала себе уши обеими руками.
— Мне больно! — начала она. — Никто тебе не противоречит, и ты, как умный человек, не должен убеждать нас криком, подобно дикому скифу! Ты очень хорошо сделаешь, если побережешь свой голос для дальнейших речей и не лишишь нас удовольствия послушать тебя еще. Перед твоей силой, которой ты славишься, мы все преклоняемся, но теперь за веселым ужином мы об этом не хотим думать и лучше вернемся к разговору, который так весело и приятно начался. Такой горячей защитой того, что радует всех лучших греков в Александрии, может быть, удастся вселить уважение в Публия и других римских юношей к поправлению твоего ума, о котором Публий не мог раньше судить так ясно.
Часто какое-нибудь стихотворение уясняет нам то, чего мы не могли схватить после долгих объяснений. Я знаю одно такое и уверена, что оно понравится всем вам и тебе, Аристарх.
Весь смысл нашего разговора вполне передается этим стихотворением:
Один наш умный друг сочинил эти стихи, а другой их дополнил:
Слабое человеческое дитя — все мы, но собирателей капель мы должны ценить не менее тех, кто проводит свою жизнь на берегу океана в играх и бранях…
— И любви, — тихо вставил евнух, смотря на Публия.
— Стихи твоего поэта красивы и образны, — снова начал Аристарх. — И я охотно себя сравниваю с ребенком, черпающим капли. Было славное время, которое, к сожалению, кончилось вместе с великим Аристотелем. Тогда меж греками были такие люди, которые питали океан, о котором ты говоришь, новыми источниками. Боги одарили их силой пробуждать источники, подобно тому волшебнику Моисею, о котором мне недавно рассказывал иудей Ониа и историю которого я читал в священной книге евреев. Моисей извлекал из скалы воду для утоления жажды, между тем как наши философы и поэты дают нам неиссякающую пищу для ума и души.
Теперь прошло время, когда рождались богоравные умы, и ваши отцы, цари мои, знали это, когда основали Мусейон [56] и библиотеку в Александрии [57], где я состою хранителем и пополняю новыми книгами с вашей помощью.
Птолемей Сотер вызвал к жизни Мусейон, но он не мог вызвать к жизни новых великих творений. Зато он оставил нам, собирающим капли детям, важную задачу: все собрать, рассмотреть и очистить. Я думаю, что мы доросли до этой задачи.
Говорят, что сберечь состояние не менее трудно, чем нажить, и потому можно нас, хранителей, немного похвалить, ибо мы умеем найденное разобрать и привести в порядок, отнести к известному разряду и подробно объяснить.
Но и относительно новых открытий следует заметить, что в некоторых науках, особенно в эмпирических, нам удалось обогнать предков. Возвышенный ум наших предков смотрел больше вдаль, между тем как наш более близорукий взор яснее видит то, что лежит вблизи. Мы уже нашли верный путь для дальнейших работ и установили правильный метод, с помощью которого изучение опытных наук удается нам лучше, чем нашим предшественникам. Естественные науки, математика, астрономия, механика и география достигли теперь такого развития, какого мы даже не могли ожидать. К тому же и общее усердие моих сотрудников…
— Оно велико! — воскликнул Эвергет. — Но в той пыли, в которой они копаются, глохнет всякая свежая мысль. Постоянно имея дела с мелкими, едва заметными тонкостями, они скоро разучиваются отличать великое от мелкого и тем дают повод Публию Сципиону и ему подобным смеяться в лицо ученым. Из четырех ученых трем следовало бы запретить занятия, и я это сделаю в один прекрасный день и выгоню этих ученых с их убогими бреднями из Мусейона и из столицы.
Но зато у тебя, Филометр, они, наверное, найдут приют. Ты любишь восхищаться всем, чего не понимаешь, подбирать все, что я бросаю, и ласкать тех, кого я проклинаю. Весьма возможно, что Клеопатра встретит их появление в Мемфисе игрой на арфе.
— Может быть, — ответила Клеопатра с горькой улыбкой. — Разве не может случиться, что твой гнев падет на достойных людей? А до тех пор я буду заниматься музыкой и изучать твое сочинение о гармонии, которое ты начал писать. Сегодня ты нам показал, как успешно ты достиг гармонии в своей собственной душе.
— Как ты нравишься мне именно такой! Как я люблю тебя вот такой, сестра! Молодому орлу не годится ворковать, как голубке, но у тебя острые когти, хотя ты их прячешь глубоко под мягкими перьями.
Что я пишу о гармонии — это правда, и я делаю это со страстью. Гармония принадлежит к доступным нашему пониманию явлениям и в то же время вечным и недосягаемым в быту. Где встретишь ты гармонию в постоянной борьбе космической жизни? Разве наше человеческое существование не повторяет в себе в малом виде те неизменные законы бытия и уничтожения, которые действуют во всем мире, то едва уловимые для взгляда, то разрушительные и грозные? Но гармонии в них я не нашел.
Она существует только в мире идей, и ее нет даже в жизни богов. Но мне понятна эта гармония, и все- таки я не могу уловить ее. Я стремлюсь к ней со всей страстью и силой, но она по-прежнему далека и недоступна. Как путнику, изнемогающему от жажды, гармония грезится мне вдалеке призрачным источником, и я не могу утолить своей жажды. Как мореход, завидевший землю, я хочу ступить на нее твердой ногой, но сколько я ни плыву, желанная земля остается такой же далекой и неизведанной.
Кто назовет мне страну, где царит гармония, величавая и невозмутимая, как царица? Кому труднее овладеть красавицей: тому ли, кто сладко покоится в ее объятиях, или тому, кто вдалеке сгорает по ней страстью?
Я неустанно ищу, как можно овладеть ею, да, овладеть!
Всмотритесь в мир и в жизнь. Вот перед вами это жилище, которым вы так гордитесь. Его построил грек, потому что вас не удовлетворяет стройная красота, вам нужна пышность Востока, где вы родились.
